Я давно считаю, - с самого Покрова, когда давали расчет рабочим,
уходившим в деревню на зиму, - сколько до Михайлова Дня осталось: Горкина
именины будут. По-разному все выходит, все много остается. Горкин сердится
на меня, надоели ему мои допросы:
- Ну, чего ты такой нетерпеливый... когда да когда? все в свое время
будет.
Все-таки пожалел, выстрогал мне еловую досточку и велел на ней херить
гвоздиком нарезки, как буду спать ложиться: "все веселей тебе будет ждать".
Два денька только остается: две метинки осталось.
На дворе самая темная пора: только пообедал, а уж и ночь. И гулять-то
невесело, - грязища, дождик, - не к чему руки приложить. Большая лужа так
разлилась, хоть барки по ней гоняй: под самый курятник подошла, курам уж
сделали мосточки, а то ни в курятник, ни из курятника: уже петух внимание
обратил, Марьюшку криком донял, - "что же это за непорядки!.." - разобрали
по голоску. А утки так прямо и вплывают в садок-сарайчик, полное им
приволье.
В садике пусто, голо, деревья плачут; последнюю рябину еще до Казанской
сняли, морозцем уж хватило, и теперь только на макушке черные кисточки, для
галок. Горкин говорит:
- Самый теперь грязник, ни на санях, ни на колесах, до самых моих
именин... Михайла-Архангел всегда ко мне по снежку приходит.
В деревне теперь веселье: свадьбы играют, бражку варят. Вот
Василь-Василич и поехал отгуливать. Мы с Горкиным все коньки в амбаре
осмотрели, три ящика, сальцем смазали подреза и ремешки: морозы скоро, каток
в Зоологическом саду откроем, под веселыми флагами, переглядели и салазки:
скоро будет катанье с гор. Воротится Василь-Василич - горы осматривать
поедем... Не успеешь и оглянуться - Николин День, только бы укатать снежком,
под морозы залить поспеть.
Отец уже ездил в Зоологический сад, распорядился. Говорит, - на пруду
еще "сало" только, а пора и "ледяной дом" строить... как запоздало-то! Что
за "ледяной дом?..". Сколько же всего будет... зима бы только скорей пришла.
У меня уж готовы саночки, и Ондрейка справил мне новую лопаточку. Я кладу ее
спать с собой оглаживаю ее, нюхаю и целую: пахнет она живой елкой
радостным-новым чем-то, - снежком, зимой. Вижу во сне сугробы, снегом весь
двор завален... копаю, и... лопаточка вдруг пропала, в снегу утопла!..
Проснешься, - ах, вот она! теплая, шелковая, как тельце. Еще темно на дворе,
только затапливают печи... вскакиваю, бегу босиком к окошку: а, все та же
мокрая грязь чернеет. А, пожалуй, и хорошо, что мокро: Горкин говорит, что
зима не приходит посуху, а всегда на грязи становится. И он все никак не
дождется именин, я чувствую: самый это великий день, сам Михайла-Архангел к
нему приходит.
Мастерскую выбелили заново, стекла промыли с мелом; между рамами
насыпаны для тепла опилки, прикрыты ваткой, а по ватке разложены шерстинки,
- зеленые, голубые, красные, - и розочки с кондитерских пирогов, из сахара.
Полы хорошо пройдены рубанком,- надо почистить, день такой: порадовать надо
Ангела.
Только денек остался. Воротился Василь-Василич, привез гостинчиков.
Такой веселый, - с бражки да с толокна. Вез мне живую белку, да дорогой
собаки вырвали. Отцу - рябчиков вологодских, не ягодничков, а с "почки" да с
можжухи, с горьковинкой, - в Охотном и не найти таких. Михал Панкратычу
мешочек толоконца, с кваском хлебать, Горкин любит, и белых грибов
сушеных-духовитых. Мне ростовский кубарь и клюквы, и еще аржаных лепешек с
соломинками, - сразу я сильный стану. Говорит, - "сорок у нас там...! - к
большим снегам, лютая зима будет". Всех нас порадовал. Горкин сказал: "без
тебя и именины не в именины". В деревне и хорошо, понятно, а по московским
калачам соскучишься.
Панкратыч уже прибирает свою каморку. Народ разъехался, в мастерской
свободно. Соберутся гости, пожелают поглядеть святыньки. А святынек у
Горкина очень много.
Весь угол его каморки уставлен образами, додревними. Черная - Казанская
- отказала ему прабабушка Устинья; еще - Богородица-Скорбящая, - литая на
ней риза, а на затыле печать припечатана - под арестом была Владычица,
раскольницкая Она, верный человек Горкину доставил, из-под печатей. Ему
триста рублей давали староверы, а он не отдал: "на церкву отказать -
откажу", - сказал, - "а Божьим Милосердием торговать не могу". И еще -
"темная Богородица", лика не разобрать, которую он нашел, когда на Пресне
ломали старинный дом: с третьего яруса с ней упал, с балками рухнулся, а
опустило безо вреда, ни царапины! Еще - Спаситель, тоже очень старинный,
"Спас" зовется. И еще - "Собор Архистратига Михаила и прочих Сил
Бесплотных", в серебряной литой ризе, додревних лет. Все образа почищены,
лампадки на новых лентах, а подлампадники с херувимчиками, старинного литья,
84-ой пробы. Под Ангела шелковый голубой подзор подвесил, в золотых
крестиках, от Троицы, - только на именины вешает. Справа от Ангела - медный
нагробный Крест: это который нашел в земле на какой-то стройке; на старом
гробу лежал, - таких уж теперь не отливают. По кончине откажет мне. Крест до
того старинный, что мел его не берет, кирпичом его надо чистить и бузиной:
прямо как золотой сияет. Подвешивает еще на стенку двух серебряных... как
они называются?.. не херувимы, а... серебряные святые птички, а головки -
как девочки, и над головками даже крылышки, и трепещут?.. Спрашиваю его:
"это святые... бабочки?" Он смеется, отмахивается:
- А-а... чего говоришь, дурачок... Силы это Бесплотные, шесто-кры-лые
это Серафимы, серебрецом шиты, в Хотькове монашки изготовляют... ишь, как
крылышками трепещут в радости!..
И лицо его, в морщинках, и все морщинки сияют-улыбаются. Этих
Серафимчиков он только на именины вынимает: и закоптятся, и муха засидеть
может.
На полочке, где сухие просвирки, серенькие совсем, принесенные добрыми
людьми, - иерусалимские, афонские, соловецкие, с дальних обителей, на
бархатной дощечке, - самые главные святыньки: колючка терна ерусалимского с
горы Христовой, - Полугариха-банщица принесла, ходила во Святую Землю, -
сухая оливошная ветка, от садов Ифсеманских взята, "пилат-камень", с
какого-то священного-древнего порожка, песочек ерданский в пузыречке, сухие
цветки, священные... и еще много святостей: кипарисовые кресты и крестики,
складнички и пояски с молитвой, камушки и сухая рыбка, Апостолы где ловили,
на окунька похожа. Святыньки эти он вынимает, только по большим праздникам.
Убирает с задней стены картинку - "Как мыши кота погребали" - и
говорит:
- Вася это мне навесил, скопец ему подарил.
Я спрашиваю:
- Ску-пец?
- Ну, скупец. Не ндравится она мне, да обидеть Василича не хотел,
терпел... мыши тут не годятся.
И навешивает новую картину - "Два пастыря". На одной половинке Пастырь
Добрый - будто Христос, - гладит овечек, и овечки кудрявенькие такие; а на
другой - дурной пастырь, бежит, растерзанный весь, палку бросил, и только
подметки видно; а волки дерут овечек, клочьями шерсть летит. Это такая
притча. Потом достает новое одеяло, все из шелковых лоскутков, подарок Домны
Панферовны.
- На язык востра, а хорошая женщина, нищелюбивая... ишь, приукрасило
как коморочку.
Я ему говорю:
- Тебя завтра одеялками завалят. Гришка смеялся.
- Глупый сказал. Правда, в прошедчем годе два одеяла монашки подарили,
я их пораздовал.
Под Крестом Митрополита повесить думает, дьячок посулился подарить.
- Бог приведет, пировать завтра будем, - первый ты у меня гость будешь.
Ну, батюшка придет, папашенька добывает, а ты все первый, ангельская душка.
А вот зачем ты на Гришу намедни заплевался? Лопату ему расколол, он те
побранил, а ты - плеваться. И у него тоже Ангел есть, Григорий Богослов, а
ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул - на Ангела плюнул!
На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила:
весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым
стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.
- И за Гришкой?..
- А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на
кого - сейчас и погляди за него, позадь, и вспомнишь: стоит за ним! И
обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... одинако, при каждом Ангел. Так
прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван
Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика Господь мне препоручил! -
нешто ему приятно? Чего оглядываешься... боишься?
Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.
- Так вот все и оглядывайся, и хороший будешь. И каждому Ангелу день
положен, славословить чтобы... вот человек и именинник, и ему
почет-уважение, по Ангелу. Придет Григорий Богослов - и Гриша именинник
будет, и ему уважение, по Ангелу. А завтра моему: "Небесных воинств
Архистратизи... начальницы высших сил бесплотных..." - поется так. С мечом
пишется, на святых вратах, и рай стерегет, - все мой Ангел. В рай впустит
ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься...
В летней мастерской Ондрейка выстругивает стол: завтра тут нищим
горячее угощение будет.
- Повелось от прабабушки твоей, на именины убогих радовать. Папашенька
намедни, на Сергия-Вакха, больше полста кормил. Ну, ко мне, бедно-бедно, а
десятка два притекут, с солонинкой похлебка будет, будто мой Ангел угощает.
Зима на дворе, вот и погреются, а то и кусок в глотку не полезет,
пировать-то станем. Ну, погодку пойдем-поглядим.
Падает мокрый снег. Черная грязь, все та же. От первого снежка сорок
день минуло, надо бы быть зиме, а ее нет и нет. Горкин берет досточку и
горбушкой пальца стучит по ней.
- Суха досточка, а постук волглый... - говорит он особенно как-то,
будто чего-то видит, - и смотри ты, на колодуе-то по железке-то, побелело!..
это уж к снегопаду, косатик... к снегопаду. Сказывал тебе - Михаил-Архангел
навсягды ко мне по снежку приходит.
Небо мутное, снеговое. Антипушка справляется:
- В Кремь поедешь, Михал Панкратыч?
В Кремль. Отец уж распорядился, - на Чаленьком повезет Гаврила. Всегда
под Ангела Горкин ездит к Архангелам, где собор.
- И пеш прошел бы, беспокойство такое доставляю. И за чего мне такая
ласка!.. - говорит он, будто ему стыдно.
Я знаю: отец после дедушки совсем молодой остался, Горкин ему во всем
помогал-советовал. И прабабушка наставляла: "Мишу слушай, не обижай". Вот и
не обижает. Я беру его за руку и шепчу: "и я тебя всегда-всегда буду
слушаться, не буду никогда обижать".
Три часа, сумерки. В баню надо сходить-успеть, а потом - ко всенощной.
Горкин в Кремле у всенощной. Падает мокрый снег; за черным окном
начинает белеть железка. Я отворяю форточку. Видно при свете лампы, как
струятся во мгле снежинки... - зима идет?.. Высовываю руку - хлещет! Даже
стегает в стекла. И воздух... - белой зимою пахнет. Михаил Архангел все по
снежку приходит.
Отец шубу подарит Горкину. Скорняк давно подобрал из старой хорьковой
шубы, а портной Хлобыстов обещался принести перед обедней. А я-то что
подарю?.. Банщики крендель принесут, за три рубля. Василь-Василич чайную
чашку ему купить придумал. Воронин, булочник, пирог принесет с грушками и с
желе, дьячок вон Митрополита посулился... а я что же?.. Разве "Священную
Историю" Анохова подарить, которая без переплета? и крупные на ней буковки,
ему по глазам как раз?.. В кухне она, у Марьюшки, я давал ей глядеть
картинки.
Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустым столом Гришка разглядывает
"Священную Историю", картинки. Показывает на Еву в раю и говорит:
- А ета чего такая, волосами прикрыта, вся раздемши? - и нехорошо
смеется.
Я рассказываю ему, что это Ева, безгрешная когда была, в раю. с
Адамом-мужем, а когда согрешила, им Бог сделал кожаные одежды. А он прямо
как жеребец, гогогочет, Марьюшка дураком его даже назвала. А он гогочет:
- Согрешила - и обновку выгадала, ло-вко!..
Ну, охальник, все говорят. Я хочу отругать его, плюнуть и растереть...
смотрю за его спиной, вижу тень на стене за ним... - и вспоминаю про Ангела,
который стоит за каждым. Вижу в святом углу иконку с засохшей вербочкой,
вспоминается "Верба", веселое гулянье, Великий Пост... - "скоро буду говеть,
в первый раз". Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:
- Гриша... я на тебя плюнул вчера... ты не сердись уж... - и растираю
картинку пальцем.
Он смотрит на меня, и лицо у него какое-то другое, будто он думает о
чем-то грустном.
- Эна ты про чего... а я и думать забыл... - говорит он раздумчиво и
улыбается ласково. - Вот, годи... снегу навалит, сваляем с тобой такую
ба-бу... во всей-то сбруе!..
Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.
Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным окном стегает по стеклам
снегом, идет зима...
Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет... - вот и пришла зима. Я
бегу босой по ледяному полу, влезаю на окошко... - снегу-то, снегу
сколько!..
Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и
сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто
кисель гороховый. Я отворяю форточку... - свежий и острый воздух, яблоками
как будто пахнет, чудесной радостью... и ти-хо, глухо. Я кричу в форточку -
"Антипушка, зима-а!" - и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой,
будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает -
"пришла-а-а...". Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит.
Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у
лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает головку к
забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда, ни гляди - все
бело.
Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по
мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало
смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет.
Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, - надо ему окрепнуть. От
ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел... Кто?.. Михаил-Архангел? Он
всегда по снежку приходит. Но Он - бесследный, ходит по воздуху.
Василь-Василич попискивает сапожками, даже поплясывает как будто... -
рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю... А он чайную чашку
ему купил; золотцем выписано на ней красиво - "В День Ангела". Я-то что
подарю?!
Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся на
снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч:
хочет первым его поздравить. Шепчет мне: "уж преподнесу ландринчику и
мармаладцу, любит с чайком Панкратыч". А я-то что же?.. Должен сейчас
подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он
подарит. Говорит - "сапожки ему начистил, как жар горят". Отец шубу
подарил... бога-тая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал - не
узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.
Вон уж и банщики несут крендель, трое, "заказной", в месяц ему не
съесть. Ну, все-то все... придумали-изготовили, а я-то как же?.. Господи,
дай придумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо... - а вдруг
придумаю?!. А Антипушка... он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен
дал. Думаю и молюсь, - не знаю. Все мог придумать, а вот - не знаю... Может
быть, это он мешает? "Священная История" - вся ободрана, такое дарить
нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с
изюмом. Я бегу в дом.
Отец считает на счетах в кабинете. Говорит - не мешай, сам придумай.
Ничего не придумаешь, как на грех. Старенькую копилку разве?.. или -
троицкий сундучок отдать?.. Да он без ключика, и Горкин его знает, это не
подарок: подарок всегда - незнанный. Отец говорит:
- Хо-рош, гусь... нечего сказать. Он всегда за тебя горой, а ты и к
именинам не озаботился... хо-рош.
Мне стыдно, даже страшно: такой день, порадовать надо Ангела...
Михаил-Архангел - всем Ангелам Ангел, - Горкин вчера сказал. Все станут
подносить, а Он посмотрит, я-то чего несу?.. Господи-Господи, сейчас
подъедет... Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:
- Зима на дворе, а у нас дождик. Эка, морду-то наревел!..
Двигает креслом и отпирает ящик.
- Так и не надумаешь ничего?.. - и вынимает из ящика новый кошелек. -
Хотел сам ему подарить, старый у него плох, от дедушки еще... Ну, ладно...
давай, вместе подарим: ты - кошелек, а я - в кошелек!
Он кладет в кошелек серебреца, новенькие монетки, раскладывает за
"щечки", а в середку белую бумажку, "четвертную", написано на ней - "25
рублей серебром", - и... "золотой"!
- Радовать - так радовать, а?!
Средний кармашек - из алого сафьяна. У меня занимает дух.
- Скажешь ему: "а золотенький орелик... от меня с папашенькой,
нераздельно... так тебя вместе любим". Скажешь?..
У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.
Кричат от ворот - "е-едет...".
Едет-катит в лубяных саночках, по первопутке... - взрывает Чаленький
рыхлый снег, весь передок заляпан, влипают комья, - едет, снежком
запорошило, серебряная бородка светится, разрумянившееся лицо сияет. Шапка
торчком, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые,
настоящего темного хоря, не вжелть, - прямо, купец московский. Нищие голосят
в воротах:
- С Ангелом, кормилец... Михал Панкратыч... во здравие...
сродственникам... царство небесное... свет ты наш!..
Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет целуется,
преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда - всегда перехватит на
дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую.
Василь-Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями
вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: "ну, и хо-орь... живой хорь, под
чернобурку!.." Скорняк преподносит "золотой лист", - сам купил в синодальной
лавке, - "Слово Иоанна Златоуста". Горкин целуется со скорняком, лобызает
священный лист, говорит трогательно: "радости-то мне колико, родненькии
мои... голубчики!.. - совсем расстроился, плачет даже. Скорняк
по-церковному-дьяконски читает "золотой лист":
"Счастлив тот дом, где пребывает мир...
где брат любит брата, родители пекутся о
детях, дети почитают родителей! Там бла-
годать Господня..."
Все слушают молитвенно, как в церкви. Я знаю эти священные слова: с
Горкиным мы читали. Отец обнимает и целует именинника. Я тоже обнимаю, подаю
новый кошелек, и почему-то мне стыдно. Горкин всплескивает руками и говорить
не может, дрожит у него лицо. Все только:
- Да Господи-батюшка... за что мне такое, Господи-батюшка!..
Все говорят:
- Как так за что!.. хороший ты, Михал Панкратыч... вот за что!
Банные молодцы подносят крендель, вытирают усы и крепко целуются.
Горкин - то их целует, то меня, в маковку. Говорят, - монашки из
Зачатиевского монастыря одеяло привезли.
Две монахини входят чинно, будто это служение, крестятся на открытую
каморку, в которой теплятся все лампадки. Уважительно кланяются имениннику,
подают, вынув из скатерти, стеганое голубое одеяло, пухлое, никаким морозом
не прошибет, и говорят распевно:
- Дорогому радетелю нашему... матушка настоятельница благословила.
Все говорят:
- Вот какая ему слава, Михал Панкратычу... во всю Москву!..
Монахинь уважительно усаживают за стол. Василь-Василич подносит синюю
чашку в золотце. На столике у стенки уже четыре чашки и кулич с пирогом.
Скорняк привешивает на стенку "золотой лист". Заглядывают в каморку, дивятся
на образа - "какое Божие Милосердие-то бога-тое... старинное!"
"Собор Архистратига Михаила и прочих Сил Бесплотных" весь серебром
сияет, будто зима святая, - осеняет все святости.
На большом артельном столе, на его середке, накрытой холстинной
скатертью в голубых звездочках, начисто пройденном фуганком, кипит людской
самовар, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вносит с поклоном кулебяку и
пирог изюмный. Все садятся, по чину. Крестница Маша разливает чай в новые
чашки и стаканы. Она вышила кресенькому бархотную туфельку под часики,
бисерцем и шелками, - два голубка милуются. Едят кулебяку - и не нахвалятся.
Приходят певчие от Казанской, подносят кулич с резной солоницей и обещают
пропеть стихиры - пославить именинника. Является и псаломщик, парадный, в
длинном сюртуке и крахмальном воротничке, и приносит, "в душевный дар",
"Митрополита Филарета", - "наимудреющего".
- Отец Виктор поздравляет и очень сожалеет... - говорит он, - У
Пушкина, Михайлы Кузьмича, на именинном обеде, уж как обычно-с... но
обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.
И все подходят и подходят, припоздавшие: Денис, с живой рыбой в
ведерке... - "тут и налимчик мерный, и подлещики наскочили", - и водолив с
водокачки, с ворошком зеленой еще спаржи в ягодках, на образа, и
Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не
сходит.
Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе
морозит, зима взялась. В открытую дверь каморки видно, как теплится синяя
лампадка перед снежно блистающим Архистратигом. Горкин рассказывает про
царевы гробы в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли
ему Господь. Скорняк говорит:
- Не простит, он Святого, Митрополита Филиппа, задушил.
Горкин говорит, что Митрополит-мученик теперь Ангел, и все умученные
Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня:
"отпусти ему, Господи!" - и простит Господь. И все говорят - обязательно
простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: "правда, это
у нас так, в сердцах... а там, у Ангелов, по-другому возмеряют..."
- Всем милость, всем прощение... там все по-другому будет... это наша
душа короткая... - воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а
его все простачком считали.
Это, пожалуй, Ангел нашептывает мудрые слова. За каждым Ангел, а за
Горкиным Ангел над Ангелами, - Архистратиг. Стоит невидимо за спиной и
радуется. И все Ангелы радуются с ним, потому что сегодня день его
Славословия, в ему будто именины, - Михайлов День.
http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml
Комментариев нет:
Отправить комментарий