Филипповки

Зима, как с Михайлова Дня взялась, так  на грязи и улеглась: никогда на
сухое  не  ложится, такая уж  примета. Снегу больше аршина навалило, и мороз
день ото дня крепчей. Говорят, - даст  себя знать зима. Василь-Василич опять
побывал в деревне и бражки  попил,  бока поотлежал,  к  зиме-то. Ему и зимой
жара: в Зоологическом  с гор  катать, за молодцами  приглядывать,  пьяных не
допускать, шею бы не сломали, катки на Москва-реке  и на прудах наладить,  к
Николину  Дню  поспеть, Ердань на  Крещенье  ставить,  в рощах вывозку  дров
наладить к половодью, да еще о каком-то "ледяном доме" все толкуют,  - делов
не   оберешься,   только   повертывайся.   Что  за  "ледяной  дом"?   Горкин
отмахивается:  "чудит  папашенька,  чего-то  еще  надумал".  Василь-Василич,
пожалуй, знает, да не сказывает, подмаргивает только:
     - Так удивим Москву, что ахнут!..
     Отец радуется зиме, посвистывает-поет:

     Пришла зима, трещат морозы,
     На солнце искрится снежок;
     Пошли с товарами обозы
     По Руси вдоль и поперек.

     Реки стали,  ровная  везде  дорога. Горкин загадку  мне загаднул:  "без
гвоздика,  без  топорика,   а   мост   строит"?  Не  могу  я   разгадать,  а
простым-просто: зима.  Он тоже зиме рад.  Когда-а еще говорил, - ранняя зима
будет,  -  так  по его и  вышло:  старинному  человеку  все  известно.  Отец
побаивается,  ну-ка  возьмется  оттепель. Горкин  говорит  -  можно  и  горы
накатывать, не  сдаст. Да дело не  в  горах:  а  вот "ледяной дом" можно ли,
ну-ка  развалится? Про "ледяной  дом" и в  "Ведомостях"  уж печатали, вот  и
насмешим  публику. Про "ледяной  дом"  Горкин  сказать ничего не может, дело
незнамое, а оттепели не будет - это  уж и теперь видать:  лед на Москва-реке
больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и
Никольские морозы... - не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю:
     - Это тебе Бог сказал?
     - Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит.
     - А в "Священной Истории"-то написано - "сказал Бог Аврааму-Исааку..."?
     - То - святые. Вороны  мне  сказали. Как  так, не  говорят?..  повадкой
говорят. Коль ворон сила налетела еще до  заговен, уж не  сумлевайся, ворона
больше нас с тобой знает-чует.
     - Ее Господь умудряет?
     - Господь всякую тварь умудряет. Василь-Василич в  деревню ездил,  тоже
сказывает: ранняя ноне  зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели,
зимы  боятся.  И со-рок,  говорит,  несметная  сила  навалилась,  в  закутки
тискаются,  в  соломку...  - лютая  зима будет,  такая  уж  верная  примета.
Погляди-ка, вороны на помойке с зари толкутся, сила ворон, николи столько не
было.
     И верно: никогда  столько  не  было.  Даже на конуре Бушуя,  корочку бы
урвать  какую.  А вчера  понес  Трифоныч  щец  Бушую  остаточки,  дух-то как
услыхали сытный, так все и заплясали на сараях. И хитрущие же какие! Бушуй к
шайке близко не подпускает,  так  они что же делают!.. Станет он головой над
шайкой, рычит  на них,  а они кругом уставятся и глядят, - никак к  шайке не
подскочить,  жизни-то  жалко.  Вот одна изловчится, какая посмелей, заскочит
сзаду - дерг Бушуя за хвост! Он на нее - гав-гав!.. - от шайки отвернется, а
тут  - цоп, из  шайки,  какая  пошустрей, - и на сарай, расклевывать.  Так и
добывают на пропитание, Господь умудряет. Они мне нравятся, и Горкин их тоже
любит, - важнецкие,  говорит.  В  новые  шубки к зиме  оделись,  в серенькие
пуховые платочки, похаживают вразвалочку, как тетеньки какие.


     В Зоологическом саду, где всякие  зверушки, на высоких деревянных горах
веселая работа: помосты  накатывают политым снегом, поливают водой из кадок,
-  к Николину Дню "скипится".  Понесли со двора  елки  и флаги, для убранки,
корзины  с  разноцветными  шарами-лампионами,  кубастиками  и шкаликами, для
иллюминации. Отправили на долгих санях железные "сани-дилижаны", - публику с
гор катать. Это особенные сани,  из железа, на четверых седоков, с ковровыми
скамейками для сиденья, с поручнями сзади для молодцов-катальщиков, которые,
стоя сзади, на коньках, рухаться будут  с высоких гор. А горы высо-кие, чуть
ли  не  выше  колокольни.  Повезли  вороха   беговых  коньков,   стальных  и
деревянных,  и легкие саночки-самолетки с бархатными пузиками-подушками, для
отчаянных, которым кричат  вдогон  -  "шею-то  не сломи-и!.." И стульчики на
полозьях - прогуливать по  ледяному катку  барынек с детьми,  вороха метел и
лопат, ящики с бенгальскиими огнями, ракетами и  "солнцами", и зажигательную
нитку в железном коробе, - упаси Бог, взорвется! Отец не берет меня:
     - Не до тебя тут, все как бешеные, измокши на заливке.
     И Горкин словечка не замолвит, еще и поддакивает:
     - Свернется еще с горы, скользина теперь там.
     Василь-Василич отбирает отчаянных - вести  "дилижаны" с гор. Молодцы  -
рослые крепыши,  один  к одному, все дерзкие; публику рухать с гор - строгое
дело,  берегись. Всем делает проверку, сам придумал; каждому, раз  за разом,
по два стакана водки, становись тут же  на коньки, руки под  мышки, и - жарь
стояком с горы. Не свернулся на скате - гож. Всегда начинает сам, в бараньей
окоротке, чтобы ногам способней. Не свернется и с трех стаканов. В прошедшем
году  Глухой свернулся, а все  напрашивается: "мне головы не  жалко!" И всем
охота:  и работка  веселая, и  хорошо на чаи  дают.  Самые лихие из молодцов
просят по  третьему стакану, готовы и задом ахнуть. Василь-Василич, говорят,
может и с четырех без зазоринки, может и на одной ноге, другая на отлете.
     Принесли разноцветные тетрадки с билетами, - "билет для катанья с гор".
В утешение  мне  дают "нашлепать". Такая  машинка  на  пружинке.  В  машинке
вырезано на медной платке - имя-отчество и фамилия отца, - наша.  Я всовываю
в закраинку машинки бочки билетов, шлепаю ладошкой по  деревянному круглячку
машинки, и на билете выдавится, красиво так.


     Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский Пост  зовется, от
апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его.
А  там  и Введение, а  там  и  Николин День,  а  там...  Нет, долго  еще  до
Рождества.
     -  Ничего не долго. И  не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и
начинается  -  Филиповки! - утешает Горкин. - Какая-какая... самое священное
пойдет, праздник на празднике,  душе свет. Крестного  на  Лександру Невского
поздравлять  пойдем,  пешком  по   Москва-реке,  23   числа  ноября  месяца.
Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на  огурчиках - на капустке
кисленькой-духовитой  посидим, грешное  нутро  прочистим,  - Младенца-Христа
стречать. Введенье вступать станет - сразу нам и засветится.
     - Чего засветится?
     -  А  будто звезда  засветится, в разумении.  Как-так,  не  разумею? За
всеношной воспоют, как  бы в преддверие, -  "Христос рождается -  славите...
Христос с  небес -  срящите..."  - душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!..
Так все налажено - только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.
     На кухне Марьюшка разбирает большой кулек, из  Охотного Ряда  привезли.
Раскапывает засыпанных снежком судаков пылкого мороза, белопузых, укладывает
в снег, в ящик Судаки крепкие, как  камень, - постукивают даже, хвосты у них
ломкие, как лучинки, искрится на огне, - морозные  судаки, седые. Рано судак
пошел, ранняя-то зима. А под судаками,  вся снежная, навага! - сизые спинки,
в  инее.  Все  радостно смотрят на навагу. Я  царапаю  ноготком по спинке, -
такой холодок приятный, сладко  немеют пальцы. Вспоминаю, какая она на вкус,
дольками отделяется; и "зернышки" вспоминаю: по две штучки у  ней в головке,
за глазками,  из  перламутра словно, как огуречные семечки, в  мелких-мелких
иззубринках. Сестры их набирают себе на ожерелья, - будто как белые кораллы.
Горкин наважку  уважает, - кру-уп-ная-то  какая нонче! -  слаще и рыбки нет.
Теперь  уж  не сдаст зима. Уж  коли к  Филиповкам навага, - пришла настоящая
зима. Навагу  везут в Москву с далекого Беломорья,  от Соловецких Угодников,
рыбка самая нежная, - Горкин говорит - "снежная": оттепелью чуть тронет - не
та  наважка;  и  потемнеет,  и  вкуса  такого нет, как с  пылкого мороза.  С
Беломорья пошла навага, - значит, и зима двинулась: там ведь она живет.
     Заговины  -  как  праздник: душу перед постом  порадовать. Так говорят,
которые  не  разумеют  по духовному.  А  мы  с  Горкиным разумеем.  Не  душу
порадовать, - душа радуется посту! - а мамону, по слабости, потешить.
     - А какая она, ма-мона... грешная? Это чего, ма-мона?
     - Это вот самая  она,  мамона, - смеется Горкин и тычет меня в живот. -
Утро-ба  грешная.  А  душа о  посте радуется  Ну,  Рождество придет,  душа и
воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!
     Рабочему народу  дают заговеться вдоволь, - тяжелая  зимняя работа:  щи
жирные с солониной,  рубец  с  кашей,  лапша  молочная.  Горкин  заговляется
судачком, -  и  рыбки постом вкушать не будет, - судачьей икоркой жареной, а
на заедку драчену  сладкую и лапшу молочную: без  молочной лапши говорит, не
заговины.
     Заговины   у   нас   парадные.  Приглашают   батюшку  от   Казанской  с
протодьяконом -  благословит  на  Филиповки. Канона  такого нет, а  для души
приятно, легкосгь душе дает  - с  духовными ликами вкушать. Стол  богатый, с
бутылками  "ланинской",  и "легкое", от Депре-Леве. Протодьякон  "депры"  не
любит, голос с нее  садится, с  этих-там "икемчиков-мадерцы", и  ему  ставят
"отечественной, вдовы Попова". Закусывают, в  преддверие широкого заговенья,
сижком,  икоркой, горячими пирожками  с семгой и  яйцами.  Потом  уж  полные
заговины - обед. Суп с гусиными потрохами  и пирог с ливером. Батюшке кладут
гусиную лапку,  тоже  и протодьякону. Мне никогда  не достается, только  две
лапки у гуся,  а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле,
прошедшее воскресенье Маничке, - до  Рождества  теперь  ждать придется, Маша
ставит мне суп,  а в нем - гусиное горло в шерявавой коже, противное  самое,
пупырки  эти.  Батюшка очень доволен,  что  ему  положили  лапку,  мягко так
говорит:  "верно  говорится  - "сладки гусины лапки". Протодьякон -  цельную
лапку в рот, вытащил кость,  причмокнул, будто пополоскал во рту, и  сказал:
"по какой грязи шлепала, а сладко!" Подают заливную осетрину, потом жареного
гуся с капустой и мочеными яблоками, "китайскими", и всякое соленье, моченую
бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых
мороз  в  затылке.  Потом  -  слоеный пирог  яблочный, пломбир на  сливках и
шоколад с бисквитами.  Протодьякон просит еще гуська, - "а припломбиры эти",
говорит,  "воздушная  пустота  одна".  Батюшка  говорит,  воздыхая,   что  и
попоститься-то,  как  для души потреба,  никогда не доводится,  -  крестины,
именины, самая-то  именинная  пора Филиповки, имена-то какие все: Александра
Невского,  великомученицы Екатерины,  - "сколько  Катерин  в приходе у  нас,
подумайте!" -  великомученицы Варвары, Святителя Николая-Угодника!..  - да и
поминок много... завтра вот старика Лощенова хоронят... - люди хлебосольные,
солидные,  поминовенный  обед  с   кондитером,  как   водится,  готовят...".
Протодьякон  гремит-воздыхает:  "гре-хи... служение  наше чревато  соблазном
чревоугодия..."  От  пломбира  зубы  у  него  что-то понывают,  и  ему,  для
успокоения  накладывают  сладкого  пирога.  Навязывают  после  обеда  щепной
коробок  детенкам  его,  "девятый  становится  на   ножки!"  -  он  доволен,
прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: "и оставиша останки младенцам
своим".  Батюшка  хвалит  пломбирчик  и  просит  рецептик  -  преосвященного
угостить когда.
     Вдруг, к самому концу, - звонок! Маша шепчет в дверях испуганно:
     - Палагея  Ивановна... су-рьезная!..  Все  озираются  тревожно, матушка
спешит встретить, отец, с  салфеткой, быстро идет в переднюю. Это родная его
тетка, "немножко тово", и ее все боятся: всякого-то насквозь видит и говорит
всегда что-то непонятное и страшное.  Горкин ее очень почитает: она - "вроде
юродная", и  ей будто  открыта вся тайная премудрость. И я ее очень уважаю и
боюсь попасться ей на глаза. Про нее у нас говорят, что "не все у ней дома",
и что она "чуть с приглинкой". Столько она всяких словечек знает, приговорок
всяких  и загадок! И все  говорят - "хоть и с приглинкой будто, а у-умная...
ну, все-то  она  к месту, только уж много  после все отрывается, и все по ее
слову". И, правда, ведь: блаженные-то - все ведь святые были! Приходит она к
нам  раза два в год, "как на нее накатит",  и всегда заявляется, когда вовсе
ее не  ждут. Так  вот,  ни  с того  ни  с сего и  явится.  А если  явится  -
неспроста. Она грузная,  ходит тяжелой перевалочкой, в широченном платье,  в
турецкой  шали с  желудями  и  павлиньими "глазками",  а  на  голове  черная
шелковая "головка", по старинке. Лицо у  ней пухлое, большое; глаза большие,
серые, строгие, и в  них - "тайная  премудрость". Говорит всегда  грубовато,
срыву,  но  очень складно,  без  единой  запиночки, "так  цветным бисером  и
сыплет", целый вечер может проговорить, и все загадками-прибаутками, а порой
и  такими, что со стыда сгоришь, - сразу и не понять, надо долго разгадывать
премудрость. Потому и боятся ее, что она судьбу видит,  Горкин  так говорит.
Мне кажется,  что  кто-то ей  шепчет, - Ангелы?  - она часто склоняет голову
набок и будто прислушивается к неслышному никому шепоту - судьбы?..
     Сегодня она в лиловом платье и в белой шали,  муаровой, очень парадная.
Отец целует у ней руку, целует в пухлую щеку, а она ему строго так:
     - Приехала тетка с чужого околотка... и не звана, а вот и она!
     Всех сразу и  смутила. Мне  велят  приложиться  к ручке, а я  упираюсь,
боюсь:  ну-ка она  мне  скажет что-нибудь  непонятное и  страшное. Она будто
знает, что я  думаю  про  нее, хватает меня за стриженый вихорчик  и говорит
нараспев, как о. Виктор:
     - Рости, хохолок, под самый потолок!
     Все ахают, как хорошо да складно, и Маша, глупая, еще тут:
     - Как тебе хорошо-то насказала... богатый будешь!
     А она ей:
     - Что, малинка... готова перинка?
     Так все и охнули, а Маша прямо со стыда сгорела, совсем  спелая малинка
стала: прознала Палагея Ивановна, что Машина свадьба скоро, я даже понял.
     Отец спрашивает, как здоровье, приглашает заговеться, а она ему:
     - Кому пост, а кому погост!
     И глаза возвела на потолок, будто там все прописано.
     Так все и отступили, - такие страсти!
     Из гостиной  она  строго проходит  в  залу,  где стол уже в беспорядке,
крестится на образ, оглядывает неприглядный стол и тычет пальцем:
     -  Дорогие гости обсосали жирок с кости,  а нашей Палашке  -  вылизывай
чашки!
     И не садится.  Ее упрашивают, умасливают,  и  батюшка даже поднялся, из
уважения, а Палагея Ивановна села прямиком-гордо, брови насупила и вилкой не
шевельнет.  Ей и сижка-то,  и пирожка-то,  и  суп подают,  без  потрохов  уж
только, а она кутается шалью натуго, будто ей холодно, и прорекает:
     - Невелика синица, напьется и водицы...
     И протодьякон стал ласково говорить, расположительно:
     - Расскажите,  Палагея Ивановна, где бывали, чего видали... слушать вас
поучительно...
     А она ему:
     - Видала во сне - сидит баба на сосне.
     Так все  и покатились. Протодьякон  живот  прихватил,  присел,  да  как
крякнет!.. - все так и звякнуло. А Палагея Ивановна строго на него:
     - А ты бы, дьякон, потише вякал!
     Все очень застыдились, а батюшка отошел от греха в сторонку.
     Недолго посидела,  заторопилась  - домой  пора.  Стали  провожать. Отец
просит:
     - Сам вас на лошадке отвезу.
     А она и вымолвила... после только премудрость-то прознали:
     - Пора и на паре, с песнями!..
     Отец ей:
     - И на паре отвезу, тетушка...
     А она погладила его по лицу и вымолвила:
     - На паре-то на масленой катают.
     На масленице как раз и отвезли Палагею Ивановну, с пением "Святый Боже"
на  Ваганьковское. Не  все тогда  уразумели  в темных  словах  ее. Вспомнили
потом, как она в заговины сказала отцу словечко. Он ей про дела рассказывал,
про подряды и про "ледяной дом", а она ему так, жалеючи:
     - Надо, надо ледку... горячая голова... остынет.
     Голову ему потрогала и поцеловала в лоб. Тогда не вникли в темноту слов
ее...


     После ужина  матушка  велит Маше взять  из  буфета  на  кухню людям все
скоромное, что осталось, и  обмести  по полкам гусиным крылышком. Прабабушка
Устинья  курила в комнатах уксусом и  мяткой  - запахи мясоедные затомить, а
теперь уже повывелось. Только Горкин блюдет завет. Я иду в мастерскую, где у
него  каморка, и  мы с ним  ходим  и  курим  ладанцем.  Он  говорит нараспев
молитовку  -  "воскурю-у  имианы-ладаны...   воскурю-у...   исчезает  дым  и
исчезнут... тает воск от лица-огня..." - должно быть, про дух  скоромный.  И
слышу - наверху, в комнатах, - стук и звон! Это миндаль толкут, к Филиповкам
молочко готовят. Горкин знает, как мне не терпится, и говорит:
     - Ну, воскурили с тобой... ступай-порадуйся напоследок, уж Филиповки на
дворе.
     Я  бегу  темными  сенями,  меня   схватывает  Василь-Василич,  несет  в
мастерскую, а я брыкаюсь. Становит перед печуркой на стружки, садится передо
мной на корточки и сипит:
     -  Ах, молодой хозяин... кр-расота  Господня!.. Заговелся  малость... а
завтра "ледяной дом"  лить будем... а-хнут!.. Скажи папашеньке... спит, мол,
Косой, как стеклышко ... ик-ик... - и водочным духом на меня.
     Я  вырываюсь  от него,  но  он  прижимает  меня к  груди  и  показывает
серебряные  часы:  "папашенька  подарил...  за...  поведение!.."  Нашаривает
гармонью,  хочет мне "Матушку-голубошку" сыграть-утешить. Но Горкин  ласково
говорит:
     - Утихомирься, Вася, Филиповки на дворе, гре-эх!..
     Василь-Василич так, на него, ладошками, как святых на молитве пишут:
     -  Ан-дел  во  плоти!..  Панкра-тыч!.. Пропали  без тебя... Отмолит нас
Панкратыч... мы все за ним, как... за каменной горой...  Скажи папашеньке...
от-мо... лит! всех отмолит!
     А там молоко толкут! Я бегу темными сенями. В кухне
     Марьюшка  прибралась,  молится Богу перед  постной  лампадочкой. Вот  и
Филиповки... скучно как...
     В   комнатах   все   лампы   пригашены,   только   в   столовой   свет,
тусклый-тусклый. Маша сидит на полу, держит на коврике,  в коленях,  ступку,
закрытую   салфеткой,   и   толчет  пестиком.  Медью   отзванивает   ступка,
весело-звонко, выплясывает словно. Матушка  ошпаривает миндаль, -  будут еще
толочь!
     Я сажусь на корточках перед Машей, и так приятно, миндальным запахом от
нее. Жду, не выпрыгнет ли "счастливчик". Маша миндалем дышит на меня, делает
строгие глаза и шепчет:  "где тебя,  глазастого, носило... все  потолкла!" И
дает мне на пальце миндальной кашицы в рот. До  чего же  вкусно и душисто! я
облизываю и  Маши палец.  Прошу  у  матушки почистить  миндалики.  Она велит
выбирать из миски,  с донышка. Я принимаюсь чистить, выдавливаю с кончика, и
молочный,  весь  новенький миндалик упрыгивает под стол.  Подумают, пожалуй,
что я нарочно. Я  стараюсь,  но миндалики юркают, боятся  ступки. Я лезу под
стол, собираю "счастливчиков", а блюдечко с миндаликами уже отставлено.
     - Будет с тебя, начистил.
     Я божусь,  что это они сами уюркивают... может быть, боятся ступки... -
и вот они все, "счастливчики", - я показываю на ладошке.
     - Промой и положи.
     Маша  сует  мне в  кармашек  целую горсть,  чистеньких-голеньких,  -  и
ласково щекочет  мою ногу.  Я  смотрю, как смеются ее глаза - ясные миндали,
играют на них синие зрачки-колечки... и губы у ней  играют, и  за ними белые
зубы, как сочные миндали, хрупают. И вся она будто миндальная.  Она смеется,
целует меня украдкой в шейку и шепчет, такая радостная:
     -  Ду-сик...   Рождество  скоро,   а   там  и  мясоед...  счастье   мое
миндальное!..
     Я знаю: она рада, что скоро ее свадьба. И  повторяю в уме: "счастье мое
миндальное..."
     Матушка велит мне ложиться спать. А выжимки-то?
     - Завтра. И так, небось, скоро затошнит.
     Я иду попрощаться с отцом.
     В кабинете лампа с зеленым колпаком привернута,  чуть видно.  Отец спит
на  диване.  Я  подхожу  на цыпочках. Он в  крахмальной  рубашке,  золотится
грудная    запонка.   Боюсь   разбудить   его.   На   дедушкином   столе   с
решеточкой-заборчиком лежит затрепанная  книжка.  Я  прочитываю  заглавие  -
"Ледяной Дом". Потому и строим "ледяной дом"?
     В  окнах,   за  разноцветными  ширмочками,  искрится  от  мороза...   -
звездочки?  Взбираюсь  на стол, грызу  миндалик,  разглядываю гусиное  перо,
дедушкино еще... гусиную лапку вижу, Палагею Ивановну...
     Лампа  плывет куда-то,  светит  внизу зеленовато... потолок валится  на
меня  с круглой зеленой клеткой, где живет невиданный никогда жавороночек...
- и вижу лицо отца.  Я на руках у него... он  меня  тискает,  я обнимаю  его
шею.. - какая она горячая!..
     - Заснул?  на самом  "Ледяном  Доме"? не  замерз, а?  И  что  ты  такой
душистый... совсем миндальный!..
     Я  разжимаю ладошку и  показываю миндалики.  Он вбирает  губами с  моей
ладошки,  весело  так  похрупывает.  Теперь  и  он  миндальный.  И  отдается
радостное, оставшееся во мне, "счастье мое миндальное!.."
     Давно пора спать,  но не хочется  уходить. Отец несет меня в детскую, я
прижимаюсь к его лицу, слышу миндальный запах...
     "Счастье мое миндальное!.."

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml