Серебряный сундучок

Отцу  совсем  хорошо  после  живой  воды. Клин  позволил обрить голову.
Пришел   Сай-Саич  с  ящиком   и  большой   коробкой.  В  ящике  у   него  -
"бритвы-ритвы",   "нозницы-мозницы",   всякое   "сильце-мильце",   "дусистый
ладиколон"  и всякая "помада,  какой  никому  не надо".  А что же в  большой
коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.
     - Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!
     Синяя голова  стала  у отца, когда обрили,  такой  смешной.  В  зеркало
посмотрелся  -  и  говорит:  "как ощипанный гусенок  стал".  Сай-Саич открыл
коробку, а  там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...
Мне  стало неприятно, до тошноты. У нас  рассказывали,  что  это парики,  их
сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:
     - Приладь по мне. А не с покойника?..
     - Ну,  и  сто зе буду вам голову  мороцить!  и-с покойника! У покойника
волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с
пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...
     Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит
-  "з такими  дамоцки прискают".  Сонечка вошла-вскрикнула:  "что  это,  как
ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."
     - Завсем васи волосики!  - говорит Сай-Саич, примеряя  парик отцу, - ну
завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.
     И  правда: прежний совсем  отец,  только вот  хохла  нет.  Погляделся в
зеркало, посмеялся:
     - Будто даже помолодел!
     - Ну, я з вам говору, завсем зених!
     Все   сошлись  смотреть,  и  всем  понравилось.  Отец  разошелся,  стал
прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:

     Нет волос - дадут парик.
     Брейся, как татарин!
     С головы - а-ля-мужик,
     С рыла - а-ля-барин!

     Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее
в театре представляли, и меня  выучил напевать.  И все  стали подпевать  и в
ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:

     Ма-масенька, па-пасенька,
     Позалуйте ру-цку...

     Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик,
и все пуще еще развеселились:
     - А вот и ощипанный гусенок!


     Отец ездил еще окачиваться. Стал  ездить  и на  стройки,  а вернувшись,
ложился в  кабинете  и  просил  мокрое полотенце  на голову: тяжело  было  в
голове, кружилось. Приезжал Клин,  сердился, что  так  нельзя,  и прописывал
микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и
уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки
ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."
     Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на
стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно,
чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.
     Помню, он  поднимался  по лестнице: лицо его было  желтоватое, он  едва
подымался, его поддерживали.
     - Туда...  в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те
и "лучше". Видно, отлеживаться надо.
     Все  в  доме  приуныли,  ходили на цыпочках  и говорили  шепотом.  Клин
поставил пиявки за уши  и  не велел никого  пускать. Вечером  Горкин  сказал
Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал  Клин, - и что "дело
сурьезное".  Опять  тошнило, кружились перед  глазами  "мушки". Днем и ночью
держали на голове лед. Опять отец  чувствовал боли  в голове,  - "только еще
хуже", - пил только  чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел,
как он сосет лимончик  и морщится. Допускали  только  Горкина, посидеть и не
говорить.  Входила матушка - давать лекарство.  Каждый день приезжал  Клин и
уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.


     В  Троицын  День ходили с цветами в церковь,  но не было  радости и  от
березок.
     - Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.
     А все-таки справляли  праздник: стояли  у  икон  березки,  теплились  в
зелени  лампадки, была кулебяка  с ливером, как всегда. От березок повеселей
стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке:  может быть,
посетит нас Господь во  Святой  Троице, теперь  Он  ходит по всей земле, она
именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил
березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.
     - Проснется папашенька, и  радостно ему будет. Уж как он  Троицын  День
любил!.
     На столике у  дивана  поставили букет  пионов и ландышков, а в  большой
вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.
     После обедни все мы,  на цыпочках, вошли в  кабинет, поздравили отца  с
праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он
сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и
свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал -
"что,  отстоял коленки?  фу  ты,  какой  помадный!". А  мне сестры  какой-то
"розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я
поцеловал ему  руку  и  услыхал, как  пахнет  флердоранжем! На столике,  под
цветами,  наставили  просвирок,  особенных,  "заздравных",  -   разные  люди
приносили,  "молитвенники".  Отец  выпил  горячей  воды  с  кагорцем и  съел
просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой  праздник!". И
стало  радостно; может быть, даст  Господь. Приехали  на обед  родные, стало
шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.
     А мы  это  давно  заметили: никогда еще не  было  такого.  Начало  июня
только,  а фуксии  - все в цвету. Наливали бутоны  олеандры, расцвело белыми
цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно;  раскрывал  алую звезду
змеистый кактус, зацветающий  через  десять лет; покрывалось нежно пахнущими
беленькими   звездочками   чайное  деревцо,   алели  кончики  гроздочков  на
гераньках. Но все  это  цвело  и прежде,  вразброд  только.  А  в  это  лето
случилось  совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый
апельсинчик  отца, который не  цвел три года, весь покрылся душистыми, будто
из бело-белого воска,  цветочками, похожими  на жасмин, с золотыми ниточками
внутри, и даже, приметила тетя Люба, - "скоро зародится апельсинчик!" Сейчас
же сказали отцу,  и  он попросил  показать ему апельсиновое деревцо,  только
нести  осторожно:  могут  опасть  цветочки.  Ему  принесли  на  подносе,  он
полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.
     - Нет, унесите, очень пахнет... - сказал он, морщась, - и ландыши.
     Все  дивились,  как  рано  цветут  цветы,  как сильно. А  больше  всего
дивились, что собирался раскрыться "страшный змеиный цвет", - большая арма в
зеленой кадке. Никогда  не цвела она.  А теперь,  из  самой середки,  откуда
выходили длинные листья,  похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель
с  огромной  шишкой. Еще  на  "Крестопоклонной"  заметил его  отец.  Матушка
сколько  раз  просила  выбросить  его  вон,  -  "сколько  он  нам  несчастья
принес!.."  -   но   отец  не  хотел  и  слышать,  смеялся  даже:  "что  же,
преосвященный  несчастья хотел дедушке,  подарил-то?!"  И вот, в  это  лето,
"страшный  змеиный цвет" выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище.
Видавшие  его  в  теплицах рассказывали: "как змеиная  голова цветок!  пасть
огненная, как кровь... а из нее то-нкое, длиннеющее жало, сине-желтое, будто
пламень!"  И садовник-немец  из Нескучного тоже говорил -  "ядовитый-змеиный
голова... ошень жютки!".
     Гости  глядят  на  бутонище  и  шепчутся  и все  покачивают головой.  Я
разбираю  в шепоте: "и этот еще, страшенный... и все цветы! это уж всегда  к
чему-то". К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов - "к
чему-то". Но зачем же тогда сажают  цветы, и все хотят,  чтобы они цвели?" И
вдруг, вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит  про  разные приметы:
"все  это бабьи сказки!" И вот,  когда  бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора
мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу-Ягу, и такая-то  скряга, прошамкала
над моим ухом, глядя на "страшный змеиный цвет", - "это уж неспроста... не к
добру-у..." - я испугался  и рассердился  - крикнул: "все это бабьи сказки!"
Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил в высунул  ей язык. Она так и
зашипела-зашамкала:   "ах,  ты,  пащенок...   выпороть  тебя!"  Пожаловалась
матушке, но  та  только  отмахнулась:  "ах, оставьте,  тетушка... не до того
мне".
     Обедали без  отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал... но когда
входил  в  залу, у  него  закружилась голова.  Все затихли,  глядели, как он
ухватился за косяк. Он махнул  рукой, и я разобрал его слабый голос: "нет...
лягу..." Его  положили на  диван и побежали за льдом. Обед  был невеселый, и
гости скоро разъехались.


     Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую. Он сидел под поникшей березкой
и  слушал, как скорняк читал  про Великомученика и Целителя Пантелеимона.  Я
долго  слушал,  как   жалостливо  вычитывал  Василь-Василич...  -  как  царь
Максимлиян терзал Святого  и  травил  дикими львами,  но  не  мог  причинить
смертной погибели,  и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом.
И  великие  чудеса  случились. Когда царь  Максимлиян велел  побить львов  а
выкинуть мертвые тела их голодным псам  и  хищным орлам, никто и не коснулся
святых тел, потому что они не тронули Святого,  а легли покорно у его ног. А
когда царь,  в  ярости,  повелел бросить их в  бездонную прорву, тела добрых
львов  остались  нерушенными  и нетленными.  И  тут я  подумал;  если бы и с
папашенькой  случилось  чудо, исцелил  бы его  Целитель!.. А  Горкин  тут  и
сказал:
     - Великие исцеления истекали от Целителя.  Один купец  в Туле ногу себе
топором посек, и  загнила  нога,  все доктора  отказались  вылечить,  потому
"онтонов огонь" жег ногу.  А как помолился  купец  с горячей верой Целителю,
помазали  ему  ногу  святым маслицем от  лампады Целителя,  -  здоровая нога
стала.
     И  скорняк  рассказал  про  разные  чудеса.  Я  спрашиваю  Горкина:  "а
папашеньку может  исцелить  Целитель?"  Он говорит: "а  это  как Богу  будет
угодно, молиться надо  Целителю, чтобы призрил  благосердием на лютое телесе
озлобление".
     Посидели мы до огня,  уж и ворота заперли.  И слышим - опять все  Бушуй
воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:
     - И с чего это он развылся... воет, воет - все сердце извел!
     -  Стало  быть,  уж он  чует чего...  до  Радуницы еще  выть начал... -
говорит скорняк. - К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть...
Вот... к болезни его и воет.
     И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в
Егорьев День. Вот и цветы все цветут, нежданно... - гости-то  все шептались,
и этот Бушуйка воет... Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут
прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет.  А
как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и  пошли
сенями.


     Я  прочел книжечку скорняка  про Целителя Пантелеимона. Ов жил в давние
времена, когда язычники мучили христиан. Жил где-то  на Востоке и был ученый
врачеватель. Сам языческий царь повелел обучить его врачебной науке, дабы он
стал царским врачевателем. И он хорошо стал врачевать, во Имя Христа. И было
видение  одному священнику в  том граде,  чтобы вышел к воротам. Тот восстал
ото сна и вышел. И увидал  красивого юношу Пантелеона,  что значит "Вселев",
или  -  "Всесильный". Священник  позвал его к себе и  стал говорить ему  про
Исуса  Христа. И потом научил  христовой  вере, окрестил тайно и дал ему имя
Пантелеимон  -  Всемилостивый.  И Пантелеимон стал лечить еще  лучше  и даже
совершал чудеса.  И  все прознали, какой Целитель живет в их граде,  и стала
про  него великая слава. Другие же  врачеватели серчали  и донесли царю. что
Пантелеимон творит  чудеса  силою  волшебною. И тогда царь  захотел дознать.
Привели слепого, которого врачеватели языческие не могли вылечить. Сказал им
Пантелеимон:  "вылечите  сего  слепого  силою  вашего  врачевательного  бога
Асклепия!" Они стали призывать своего Асклепия,  но не могли излечить. Тогда
Пантелеимон сказал им: "ваш бог - истукан, а  мой - господь  Исус Христос, и
Он  мне поможет". И  коснулся лжицей  своей глаз слепого  и  рече:  "во  имя
истинного Господа моего Исуса  Христа, исцеляется сей недугующий".  И слепой
прозрел. Царь  разъярился  и повелел терзать  Пантелеимона  всякими  муками,
чтобы он  признался в волшебстве и  поклонился идолам: сажал Пантелеимона  в
расплавленное олово,  вешал вниз головой на древе, строгал когтями железными
и палил свещами горящими, травил дикими львами, топил в море, но Пантелеимон
был  невредим. И тогда  посекли  ему главу мечом. А  православные  христиане
взяли нетленное  тело  мученика, и мощи его почивают  в нашем  монастыре  на
Афонской Горе,  а  частицы мощей -  в серебряном сундучке-ковчежце. И  много
исцелений  истекло от них, и все вписали  монахи в большую книгу. У скорняка
была маленькая книжица, за три копейки, но и в ней есть про всякие исцеления
Целителя.
     Перед  большими праздниками отец  получал  письма из  турецкой земли, с
Афонской Горы, от русских монахов. На письме была голубая марка, а то и две,
и  на них был  написан турецкий полумесяц-серп,  а на полумесяце  непонятные
буковки-крючочки, турецкие. Пробовали мы с Горкиным прочитать чего-нибудь, и
скорняк пробовал,  но никто не мог уразуметь, даже и тетя Люба, а она  может
по-немецки и  по-французски  прочитать, и еще как-то. Этому серпу-полумесяцу
глупые турки  поклоняются, как  богу. Они завоевали войной  ту гору с мощами
Целителя Пантелеимона, но никого не убивают, а даже почитают нашего русского
Святого, потому что он  и турок исцеляет, когда  на то воля  Божия. Монахи и
посылали  отцу письма-моления,  помочь  им в  нужде,  и будут  они возносить
молитвы за всякую руку дающую и нескудеющую. И отец всегда посылал им деньги
в письмах и  запечатывал красным сургучом, в  середке  и на уголках, -  пять
печатей. А они писали, что денно и нощно возносят за нас молитвы ко Господу,
Пречистой и  всемилостивому  Целителю  Пантелеимону  и вынимают просвирки во
здравие живых и за упокой усопших родителей и сродников. Я всегда читал  эти
письма,  очень  жалостные  и  слезные,  и   всегда   монахи  писали  отцу  -
"Всемилостивейший  и Высокопочтеннейший Благодетель и Благотворитель", и еще
ласковые слова. Мы и жили покойно, за их молитвами.
     Бывало, принесет почтальон  такое письмо,  я  сперва  руки  вымою, а уж
потом  беру, - Горкин так наказал,  - и все  гляжу на марку  с полумесяцем и
крючочками.  Защурюсь,  -  и  вижу  через  письмо  святую   Гору  Афон.  Она
высокая-высокая, вся из камней, и вострая, как пика.  А на самой ее верхушке
- красивый монастырь,  все-то  кресты и главки, а над  ним, в  облачке, лучи
Света, и Пречистая простирает покров-омофор Свой. А под самой Горой турецкое
сине море, а на нем кораблик на парусах: это богомольцы-паломники подъезжают
из нашей Расеи-матушки православной.  В письме всегда была вложена иконка на
шелковом лоскутке - образ красивого мальчика-юноши,  кудрявого, стройного, в
золотом венчике: в левой руке он держит ларчик с лекарствами, а в десничке -
серебряную лжицу.  Я всегда с умилением  прикладывался  к  священной  иконке
этой, благоговейно лобызая в десничку.


     ...В  воротах и у парадного посыпано красным песочком  и  травой,  и по
лестнице  травки потрусили: ждем  Целителя Пантелеимона. Его мощи привезут в
карете афонские иеромонахи-молитвенники. Мощи - в ковчежце литого серебра, а
ковчежец - как серебряный сундучок-укладочка,  в  аршинчик  будет. Когда  мы
летось ходили к  Троице, - заходили в часовню на Никольской, святого маслица
афонского на лжице  принимали из  лампады и прикладывались к темным прорезам
на серебре, где за стеклышками  частицы мощей Целителя почивают. Вот этот-то
сундучок серебряный и привезут к нам - молебствовать.
     В зале, к углу,  где икона "Всех Праздников", ставят столик и накрывают
белоснежной скатертью.  Скатерть  большая, и сестры  красиво подкалывают  ее
булавками.  Ставят фаянсовую  миску  с водой,  для  водоосвящения,  а  свечи
привезут  сами иеромонахи,  и афонский ладан. Отцу немного  лучше.  Он надел
свежий чесучовый пиджак и белый  галстук. Ему ставят кресло, если устанет за
молебном.
     Встречать Целителя приехали близкие  родные, и со  двора набилось, а на
дворе и не  протолкаться. Горкин надел синий парадный казакинчик  и  повязал
голубым платочком шею. Они с Ондрейкой понесут "сундучок" из кареты в покои.
Нести, говорят, не тяжело, не как  великую  икону  Царицы Небесной Иверской.
Очень жалел Василь-Василич, что не доведется ему  встречать  Целителя, делов
много. Обещали иеромонахи прибыть в 7 утра; восемь скоро, а кареты не видно.
Час  удобный, а бывает,  что и в 3 часа утра привозят,  -  много  приглашают
Целителя:  и к болящим, и  от усердия, так. Мне немного страшно, что к нам в
покои, где  пахнет горячим пирогом, икрой, сардинками, семгой, а в  гостиной
накрыто  для  угощения  иеромонахов -  подкрепиться после  ночных  молебнов,
внесут св.  мощи  Целителя, такого чистого  мальчика-Святого. Я заглядываю в
углы, нет ли сора, подбираю на парадной лестнице  подсолнушную  шелуху  и  с
ужасом  вижу  замятую  махорочную  "собачью  ножку", - Гришка, должно  быть,
бросил, И молюсь в уме: "Господи, помоги папашеньке! Святый Великомучениче и
Целителю  Пантелеимоне, исцели болящего раба божия Сергия!.." -  Горкин  так
научил. А Гришка стоит у ворот  и курит! Я кричу на него, что  святыню такую
принимаем, нельзя курить, а он курит себе - поплевывает!..
     - Сказывай еще... сами монахи в карете курят.
     Я  рассерчал  и  обругал его - "грешник ты нераскаянный!" - как Горкин,
когда очень рассердится, - а он и ухом не ведет, охальник.
     - Им вон и мадерцы поставили, и кулебяку какую испекли, с белужкой... а
я только хлебушком сучествую... правильней их, выходит.
     И все-то врет! Всегда Марьюшка какие наваристые щи подает, жир плавает,
так и  жгутся, и мясо потом  кусищами таскают, как  щи выхлебают... и  потом
каши гречневой с салом,  жирной, а то и  пшенной,  досыта... ему  все  мало:
всегда  у него  сороковка винца в  сторожке, и жареной  колбаски  покупает с
ситничком, среда ли, пятница ли. Да чего с охальника и спрашивать, - там, на
том свете спросят.


     "Едут!.." - кричат на улице, от Калужского рынка увидали.
     Горкин с Ондрейкой  расталкивают народ, чтобы не мяли  травку.  Все  мы
выходим за ворота - встречать Целителя. Хотел и отец сойти, но его удержали,
-  с болящего  не взыщется. А он, бывало,  всегда,  как  принимаем  святыню,
встречал и помогал вносить в дом.
     Не  шибко   подъезжает   карета,  четверней   гнеденьких,  смирных,   -
старенькие, должно быть. Высаживаются два иеромонаха в малиновых епитрахилях
в позолотце, один  совсем старенький, усталый. С козел  спрыгивает бородатый
послушник, весь закапанный воском, в рваном  подряснике,  и  вынимает из-под
сиденья  свещной  ящик.  Горкин благословляется у старенького и принимает  с
Ондрейкой  из  кареты  серебряный сундучок.  Они берутся  за  медные ручки с
бочков и проносят бережно к парадному. Все валятся под святыню. Она проходит
над ними, невидимо  осеняя. И  я валюсь, и на  меня кто-то валится, Ондрейка
чуть  не отдавил мне  пальцы.  Я обгоняю сундучок на  четвереньках,  взбегаю
наверх и вижу - отец встречает, крестится.
     Иеромонахи  уже  поют в зале,  послушник  раздувает  кадило  с ладаном,
Гришка стоит с  совком печного жару.  Серебряный  сундучок ставят на столик,
возжигают свечи в серебряном свещнике, душисто курится афонский ладан.
     "...Святый  Великомучениче  и  Целителю  Пантеле-и-мо-не... моли Бога о
на-ас!.."
     Старенький иеромонах читает акафист  - "...ра-дуй-ся...". Отец стоит за
креслом,  держась  за спинку, крестится и  потирает  глаза,  -  должно быть,
мешают "мушки". Иеромонах  читает  Евангелие,  возложив  на голову болящему,
которого поддерживает Горкин. Потом кропит его кистью по голове, так сильно,
что видно мокрые пятна на пиджаке, и отец  вытирает шею. Иеромонах  помазует
ему серебряной кисточкой маслицем от мощей голову, лоб,  глаза.  Помазует  и
нас. Отец становится на колени и наклоняет голову,  - иеромонах так велит, -
и  оба иеромонаха,  подняв с Горкиным и Ондрейкой сундучок с мощами,  держат
его над  головой отца, а старенький читает молитву. Я становлюсь на коленки,
головой  в  пол.  Потом  прикладываемся  к  темным  местечкам  в  серебряной
накрышке, к мутным в них стеклышкам, где частицы мощей Целителя. Это ничего,
что стеклышки: для Святого  никакая  преграда  не мешает,  Горкин говорил, и
через стеклышки проникает, как солнышко сквозь окна.
     Приглашают  иеромонахов  подкрепиться и  выпить  чайку.  Они  довольны,
ласково  говорят: "хорошо чайку... всю ночь служили,  поустали". Но  сначала
ходят по комнатам и окропляют, начиная с "болящей комнаты", -  кабинета, - а
Горкин  с  Ондрейкой  носят  мощи,  обходят  весь  кабинет  - обвеивают  его
святынькой. У Горкина слезы на лице, голубенький платочек растрепался.
     В гостиной,  за столом с закуской  и горячей кулебякой, старенький дает
мне большую книгу в зеленом переплете, на котором выдавлены  золотцем слова:
"Житие, страдания и чудеса Св. Великомученика и Целителя Пантелеимона".
     - Грамоте, небось, умеешь... вот и почитывай папашеньке, глазки у  него
болят. Милостив Господь, призрит благосердием... и  облегчит  Целитель недуг
болящего.
     Еще подарил  всем нам по  бумажному образку, а отцу  деревянную иконку,
новенькую, расписанную: Целителя с ковчежцем и серебряной лжицей в десничке.


     После моления радостней как будто стало, солнышком словно  осветило,  и
отец  стал повеселее.  Угощает иеромонахов,  наливает мадерцы, расспрашивает
про  св.  Гору  Афон...  -  поехать бы!  Иеромонахи  говорят - "Бог даст,  и
побываете".  Иеромонахи,  благословив  трапезу,  вкушают  не  спеша,  чинно.
Старенький едва  говорит, устал,  а надо молебствовать еще в  десяти местах,
болящие ожидают.
     Поднимаются, не  допив по  второму стакану  душистого чаю,  особенного,
"для  преосвященного".  Провожаем  Целителя  до кареты. Отец стоит  на верху
лестницы и крестится.


     После  святого  посещения он хорошо  уснул.  Проснулся к вечеру,  выпил
чайку... попросил -  "покрепче, я с  икоркой", - порадовались мы! - и заснул
скоро,  ни разу не  тошнился. Говорят -  это хорошо  - сон-то, дал бы только
Господь.
     Вечерком пошел я к Горкину в мастерскую. В его каморке  теплилась синяя
лампадка  в  белых глазках  перед  бумажной  иконкой  Целителя Пантелеимона,
подаренной ему  иеромонахами. Сидели  гости: скорняк и незнакомый старичок -
странник: ни с того, ни с сего зашел, и кто его  к нам  послал - так мы и не
дознались. Только  он и  сказал, когда Горкин его  спросил,  кто  его к  нам
послал:
     - Молва добрая про вас, мне вас и указали, пристать где.
     Он лет уж сорок по богомольям ходит, в на Афоне не раз бывал. Много нам
рассказал  чудес. Я Горкину  пошептал: "спроси-ка священного  старичка, что,
выздоровеет папашенька?" Тот услыхал и говорит:
     -  Бывает милосердие от  смерти к жизни,  а  еще бывает  милосердие  ко
праведной кончине.  Одна христолюбивая женщина, зело богатая,  жила во граде
Санкт-Петербурге. И  не  простая была жена,  а особа. А супруг ее был  самый
высокий  царедворец;  как бы  сказать,  вельможа.  Много  жертвовали  они по
монастырям  и  богоугодные  дела  творили  щедро, памятуя:  "рука дающая  не
оскудевает".  А  детей им не дал Господь. По всем обителям  молебствовали  о
них, дабы от  доброго семени плод добрый возродился. И сами они старались со
всем рвением, молясь  о ниспослании благодати  за труды  их  богоугодные  во
славу Божию. И вот, по  малу времени,  услышана  Была их  горячая молитва, и
родился у  них сынок. Нужно ли  говорить,  како радовались  они сему  явному
промышлению?  Души они не  чаяли  в  первенце  своем.  И разослали  по  всем
обителям дары превеликие, в меру достатка их, и даже превыше меры. И вот, по
третьему годочку, помер у них вымоленный у Господа первенец их драгой, утеха
старости.   И  они   зело  роптали.  И  до  того  оскудели  духом,  что  сия
благочестивая    жена-особа   не   стала   и   храма   Божия   посещать,   а
властитель-вельможа  разослал  по  обителей  укорительные  письма,  ропща на
Милосердного.  И вот, пишет  ему  старец  из  Оптиной,  высокой  жизни:  "Не
проникай земным разумом  в  Пути Господни.  Это  вам  во  испытание крепости
душевной ниспослано, а то и во избавление  от  скорбей горших.  Молись, чадо
малодушное, да просветит Всеблагий  сердце твое.  Аминь". А  про старца того
они  много были наслышаны  и почитали его сугубо. И  вот,  по малу  времени,
видят они, обоюдно, в  ту же  нощь, одинакий сон.  По великим  стогнам града
того,  Санкт-Петербурга,  влекут  клячи черную колесницу-позорище, и  на той
колеснице  стоит у позорищного  столпа  молодой  человек: руки  его связаны,
одежды раздраны, а  на  груди  белая доска, и  по ней писано черным угольем:
"Сей  злодей-изверг..."  - и хвамилия-имя  ихнее тут  прописано! -  помыслил
поднять руку  на  Самодержца,  Помазанника  Божия...  и  присудил  Суд-Сенат
повесить его на всем  народе. Пробудились они в страхе и  потряслись  ужасом
великим, поелику обоюдно  видели тот  же сон. И возблагодарили  Промыслителя
всех благих за великую милость к ним. Сие все у старца высокой жизни вписано
в книгу  потаенную, до  времени сокрытую. Открыл мне  старец,  во укрепление
слабым и в упование на милосердие Господне, поведать, кому укажет сердце, да
не усумнятся.
     И по  головке  меня погладил. Не  стали  мы его спрашивать, проникать в
пути, от нас сокрытые.
     - И коли не воздвигнет Целитель  твоего папеньку от тяжкого  недуга, не
помысли зла, а прими, как волю Божию.
     И стало нам  страшно,  что про "тяжкий недуг" сказал: будто вещает нам,
во укрепление  веры.  И  тут стал  выть Бушуй. Сказали  мы страннику,  он  и
говорит нам:
     - Не убойтеся сего  и не дивитеся: неисповедимо открываются пути даже и
зверю неразумному, а сокрыто от умных и разумных.
     Так нас  и не утешил. Покормили мы его пшенной кашей и уложили почивать
на стружки. А меня опять Горкин сенями  проводил.  Долго не  мог я  заснуть,
страшного  все  Бушуя  слушал, и  боялся: ну-ка,  сон  мне какой  привидится
ужасный, и откроются мне пути! Слушал, думал, - да и заснул. И сна не видал,
во  укрепление. А утром и говорят:  папашенька-то  веселый  встал и попросил
яичко! Я поглядел на иконку Целителя и стал горячо молиться.

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml