Святая радость

 У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со
стола.  Погода жаркая, летняя  совсем, а  май только.  Рано  зацвели яблони,
белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж  развесили,
а малина пышная, бархатная стала.  Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо
взялось, дружно. Вечерний чаи пьем  в  саду, в беседке,  а  то  под  большой
антоновкой. В комнатах душно,  а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро
распустится, -  на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то
от гостей шумно, тетя Люба  без умолку тараторит,  и накурят еще курильщики,
особенно дядя Егор, кручонки  свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у
отца голова пуще еще болит, тошнится даже.  А от гостей никак не отделаться,
наезжают  и наезжают, все  о здоровьи справляются,  советами докучают, своих
докторов  советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как  же  это  могло
случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..
     Слава  Богу,  отцу гораздо  лучше, обвязки с  лица сняли, голова только
замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто
свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти
не может,  дело сурьезное,  сколько по  шоссе билась,  как  сбросила-понесла
Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на
мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две
недели  не  мог нагнуться  под  рукомойником.  Может  даже  теперь  немножко
пройтись по зале, Горкин только  его поддерживает,  а то кружится голова. Да
как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -
матушка и уводит их в сад чайку попить.
     А  недавно  крестный  мой приезжал,  богач Кашин,  нелегкая принесла, -
раньше только в великие праздники  бывал да на  именины, - да громкий  такой
всегда,  кричит на весь квартал,  как  на пожаре,  -  а  отцу полный  спокой
прописан,  -  приехал  и  давай  шутки  свои шутить,  слушать тошно, никакой
деликатности  не   понимает,  совсем  неотесанный  мужик...   да   другие  и
неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:
     - Ишь ты, упокойник-то наш...  по залам погуливает!.. - глупость  такую
выпалил!  -  А  монашки  мои... - его домина как раз супротив  Зачатиевского
монастыря, в тупичке,  - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот
богатый  сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с
аршинчиком у ворот  вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем
им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..
     Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин
покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:
     -  Поедем-ка  лучше  в "Сад-Ермитаж",  спрыснем  на  радостях,  головки
две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!
     Отцу дурно стало, за Горкина  он  схватился. Потер  лоб,  стали у  него
глаза опять свет видеть, он и сказал:
     - Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:
небось  больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой
беде рад, сколько я примечал...
     Кашин так и закипел-загремел:
     - Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы
тебя?..  С живого-то с тебя еще щетинку-другую  вырву, а чего  с тебя взять,
как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!
     Схватил парусиновый  картузище и выкатился из  дому.  Говорили - кучеру
кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.
     Тетя Люба,  сестра  отца, которая может  даже стишки-песенки  выдумать,
очень  книжная, всякие слова  умеет,  -  про  Кашина  сказала:  "ну,  он  же
известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:

     Железны лапы, огромны ноги,
     Живой разбойник с большой дороги!

     Всем  поправилась эта песенка,  все  я  ее твердил.  И  правда,  Горкин
сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на
него страх найдется.
     Приходят  с  разных концов  Москвы  всякие бедняки  и  старинные  люди,
которые  только  по  большим  праздникам  бывают.  И  они   прознали,  очень
жалеют-сокрушаются, а то и  плачут. Говорят-крестятся: "пошли  ему, Господи,
выправиться,   благодетелю  нашему  сиротскому!"   Многие  просвирки  вынали
заздравные,  в копейку, - храмики, будто  саички,  а на  головке крестик.  И
маслица с мощей принесли, и кусочки  Артоса, и водицы святой-крещенской. Все
хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но  их не  допускают, доктор
запретил  беспокоить. Их поят чайком  в мастерской, дают баранок и ситничка,
подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.
Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а
то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а  то пиявок за уши припустить,
а  к  пяткам сухой  горчицы... Доктор  Клин в  первый же  день  пиявки велел
поставить, с  них-то  и  легче стало, всю дурную кровь  отсосали, с ушиба-то
какая. Старый солдат Махоров,  которого  поцеловала пулька под Севастополем,
весь  в крестах-медальках, а нога  у него  деревянная,  точеная, похожая  на
большую бутылку, советует самое верное средствие:
     - Кажинный-то  день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...
нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..
     Горкин  ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на  голову, и десять
ден  чтобы так держать, и совсем стало легче голове.  Махоров доктора  Клина
хвалит:  и  лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь
полирует, по всему телу разгон дает.
     -  Доложи,  Панкратыч,  Сергей-Ванычу...  Махоров,  скажи,  советует...
дознано, мол.
     И опять нам  хорошо рассказывал, как  под  Севастополем, на каком-то...
Маланьином, что ль, кургане,  ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то
был,  наш капитан  Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от
гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа
того капитана обливать:  десять ден на морозе  обливали,  а как обольют  - в
горячую  шинельку обертывали..." - выправился!  и  скоро опять стал воевать,
пуще  еще прежнего.  Сам  Махоров  в  вошпитале  потом лежал, там  ему  ногу
отхватили,  сам  доктор  Пи-ро-гов!  -  "ученей  его  нет!"  -  и  он  этому
"Пирогу-миляге"  рассказал  про  то  средствие,  деревенское-ихнее,  как  он
капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.
     - Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..
     И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и
знаменитого знахаря,  который  одной своей травкой -  прямо чудеса делает. А
докторов не слушать. Они, вон,  говорят,  нонче голову даже разымают и мозги
промывают,  а  вылечить  не  могут.  И  рассказывают  разное  страшное,  как
лягушку-жабу нашли  в мозгах,  как-то она  во  сне через  ноздрю  всосалась,
махонькая  еще,  и  жила  и  жила  в  мозгах,  от  нее  и  голова  горела...
лягушку-то-жабу сняли,  голову-то опять зашили, а  ничего  не  могли:  помер
человек,  а  страшный богач  был, со  всей  Москвы  докторов  сзывали,  даже
Захарьин был.


     Отец делами уже не может заниматься,  а столько подрядов привалило, как
никогда.  Все теперь  на одном  Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,
урвет часок, - все при отце:  чуть отошел - хуже голове. И  народ на Фоминой
набирал Василь-Василич,  и на  стройках за  десятниками  доглядывает,  и  по
лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на  беговых дрожках по всей-то
Москве  катает.  А тут,  как на грех, взяли  почетный подряд  - "места"  для
публики ставить,  для  парада, памятник Пушкина  будут открывать.  Нам целую
колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для  входа на  "места", но
мы навряд ли поедем, разве только  выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,
читаю на них  крупно-печатные  слова, и так  мне хочется  увидеть, как будут
открывать Памятник.  Про  Пушкина  я немножко знаю,  учу  стишки, и  недавно
выучил  большие стихи про "Вещего  Олега" -  и плакал-плакал, так  мне Олега
жалко  и бедного его коня-товарища. Билетов  очень  много, и я  строю из них
домики, как из карт. Будет большая  иллюминация, - "пушкинская", называют ее
у нас,  -  на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют  цветные стаканчики,
насыпают  в  них  чуть  песочку, заливают горячим  салом, вставляют огарки и
фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец
был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет
весело -  "оседлать  Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я  издалека слышу,
как он быстро бежит по лестнице через ступеньки,  вижу чесучовый  его пиджак
из-за решетки  сада.  А теперь  он тихо ходит по зале,  двигая  перед  собой
венский стульчик, остановится,  вглядывается, во что-то и  все  потирает над
глазами.  И  лицо у  него  не  прежнее, загорелое,  веселое,  а  желтоватое,
грустное... все он о чем-то думает, невеселом.
     Чуть чем займусь, - клею змей в  сенях или остругиваю для лука стрелку,
или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, -  вдруг вспомню -
отец болен! там он, в зале, сидит в халате  и потирает глаза и лоб, чтобы от
"мушек"  не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая
его мучает  все  больше,  -  и хочется побежать  к  нему, взять его  руку  и
поцеловать.  Он  всегда ласково  потреплет  по  щеке,  чуть  прихватит...  и
вздохнет-скажет невесело:  "что,  капитан...  плохи  наши  дела..."  И когда
скажет так,  у меня  сжимает  в горле, и  я заплачу,  молча,  хоть  и  очень
стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:
     -  Ну,  чего  рюмишься...  выправимся.  Бог  даст.  Опять   с  тобой  к
Сергию-Троице поскачем.  Помнишь, как  землянику-то?.. А, ведь хорошо  было,
а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.
     И  я  так живо  вижу, как  было это,  когда мы ходили к  Троице прошлым
летом:  и большой Крест  в часовне, и теплое серенькое  утро... - Горкин еще
сказал - "серенькое  утро -  красенькнй денек!"  - и  как скачет отец,  а мы
сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на
нас  Кавказкой,  кричит-смеется  -  "а,  богомольщики...  нагнал-таки!.."  -
покупает у  босой  девчонки  целое  лукошко душистой-душистой земляники, сам
меня  кормит  земляникой  с  горсти,  от  которой  и  земляникой  пахнет,  и
Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.
     Я иду в полутемный коридорчик,  сажусь на  залавок,  думаю и  молюсь, в
слезах:  "Го-споди, помоги  папашеньке...  исцели, чтобы  у него  не  болела
голова...  Го-споди... чтобы  все  мы  опять...  опять..." -  глотаю  слезы,
соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем  в Воронцово...  много грибов
там,  а  я  люблю собирать сыроежки и  масленки... и карасики там  в  пруду,
Горкин  сулился  сделать  мне  удочку, поучить, как  ловить  карасиков...  и
земляники пропасть,  лукошками  набирают,  и брусники, и вишен  по садам, не
хуже "воробьевских", и смородина,  и клубника русская, и викторийка, чуть не
с  яичко... - ну, прямо,  поля  тебе!.. - недавно отец  рассказывал...  дачу
снимать поехал - и расшибся.


     Стальную увел цыган-барышник. Всем  она опостылила, даже глядеть на нее
жуть  брала.  Все  перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава
Богу, увел б е д у . Когда цыган уводил ее,  отец велел Горкину подвести его
к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная,  понурая, - признавала
будто  свою  вину. Конечно, она  не виновата...  да не ко  двору она  нам, и
какой-то  т е м н ы  й  у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел,  что сбыли.
Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:
     - Не то что не ко двору, а не к рукам!
     А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:
     - Нет...  все-таки славная лошадка, качкая  только,  иноходец...  а  не
угнаться  за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я
во всем виноват.
     Мы знали, почему он так говорит.
     Верст  двадцать от нас до  Воронцова, и ему  хотелось обернуть к обеду:
думал после обеда на стройки  ехать, а потом на Страстную площадь, где будут
"места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой  Стальная,
вовсю старалась.
     - И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я,
радовался на все, так и играло сердце...
     На  скаку напевал-насвистывал,  - рад был, как лошадка-то выправляется,
быстрее  ветра. И день  был такой веселый, солнышко,  все  цветет. Радовался
кукушке, березовым  свежим  рощам...  "дышалось...  так  бы  вот  пил и  пил
березовый-легкий этот воздух!.." И  хотелось скакать быстрей. А тут - стаями
воробьи, все поперек  дороги, с куста  на куст. Так надоели эти воробьи! - И
откуда их столько налетело?! ну, прямо  будто  скакать мешали, будто вот так
все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в  ушах чирикало. Задорили
прямо  воробьи.  И  расшалился, как мальчик маленький, -  махнул нагайкой на
всем  скаку,  будто  по воробьям,  подбить...  Стальная метнулась  вдруг,  -
нагайки, что ль, испугалась? -  дикая еще, не обскакалась,  - а он привык  к
верной  своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь,  не
поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло
его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.
     - Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.
     Я смотрел  на него, когда он говорил это, и глаза  его были грустные. Я
знал, как любит он лошадей. Может быть, и  Стальную  пожалел,  что уводит ее
цыган, что не увидит больше?
     -  Эх, милый ты  мой  Горка... три  недели сижу  безвыходно, а делов-то
этих...пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая
Горкина по спине.
     Я вспомнил эти слова...
     В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел
отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:
     - Всех делов,  Сергей Иваныч,  не переделаешь: "делов-то  пуды, а она -
туды".
     Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному.
И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я  коснулся  волосков
на всхудавшей руке его... - и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в
тумане:
     -  Что  вы,  что вы,  Сергей  Иваныч...  милостив Господь,  не  вам это
говорить, что вы... я - другое дело...
     - Она,  Панкратыч,  не разбирает, в  пачпорте  не  сверяется.  Ну, воля
Божья.
     -  Грех вам  так  говорить. Сохранил  Господь,  выправитесь... - сказал
Горкин, вытирая пальцем  глаза.  И  опять  я  видел  его  в  туманце,  глаза
застлало.
     - А  вот, опять  напомню, Махоров-то говорил... водицей бы  окатиться в
банях, холодненькой,  кровь бы и  разогнало,  от  головы пооттянуло,  покуда
вода-то  не обогрелась, еще  студєна. Дознано, говорит. И знаменитый  доктор
хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..
     Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани
- студеной окатиться; а главное,  всегда окачивался, и  зимой, и летом, -  а
вот, из головы вон!
     - С  этой головной болью  все  забывать стал. И думал, ведь, сейчас  же
ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.
     Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.
     - "Мушки" эти... И колет-жжет там,  глазом повести больно... -  говорит
он,  помаргивая  и  морщась.  - Да, попробовать окатиться,  тазов  полсотни.
Всегда мне и при кашле помогало, и при  ломотах каких... Вон, той весной, на
ледокольне в  полынью ввалился, как меня скрючило!..  А скатился студеной  -
рукой  сняло.  А знаешь что?.. Ежели,  Бог даст,  выправлюсь,  вот мы  тогда
что... Может, успеем в этим  летом,  ежели  теплая  погода будет... пойдем к
Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все
пешком, как божий народ идет...
     Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.
     - Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с  собой возьмем... - сердце
у меня  так  и заиграло! - и тележка  поедет  с  нами, летошняя,  дедушкина.
Ванятка  когда  устанет...  -  и  он  прихватил  меня  за щеку, - и  к  тому
почтенному опять завернем,  очень он мне по  сердцу... - тележку-то опознал,
дедушку  еще  знавал! Вот  бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой,  и
телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.
     -  На что бы  лучше, дал бы  Господь!.. Махоров человек  бывалый. Царем
отличен. Увидите, говорит, дознано!
     - Бог даст,  выправлюсь ежели, Махорову домик  выстрою, переведу его из
солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А
то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?..  Молись за
отца,   молитва  твоя  доходчива.  Ну,   нечего,  Панкратыч,  думать,  скажи
закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.
     Совсем повеселел отец,  будто прежний, здоровый,  стал. Пошел  по зале,
даже без  стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем
здоровым, веселым голосом:
     - Маша!..  крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе  какую сделали!
Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..


     Все  в доме забегали, зарадовались. А  на дворе  Горкин бегает,  кричит
Гавриле:
     -  Чаленького давай, в пролетку! в бани  едем с хозяином... поторопись,
Гаврюша!..
     И  на небо крестится,  и с  плотниками  шутит,  совсем прежним и Горкин
стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под  собой  не  чую.
Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и  в рот набилась
стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.
     - Ванятка-а!..  - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на
солнышко.
     Тонкая,  розовая  стружка  путается  в   ногах,   путается   в  глазах.
Золотисто-розовый  стал наш двор,  и  чудится  звон веселый, будто вернулась
Пасха.
     Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет
уже скучного  серого  халата,  как все эти  дни  болезни:  он в  крахмальной
сорочке,  сияющие манжеты  с крупными золотыми  запонками в голубой  эмальке
задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний
совсем отец!
     -  Едем,  Ванятка,  в бани!.. вымою поросенка, живей,  одеваться!.. Эй,
Горка-плакун!..  видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,
не кружится... а, видишь?..
     Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые
их  косы,  -  свежее полотенце держат.  Маша носится с  новым  платьем,  как
угорелая, кричит на  кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний
барину, после бани наденут там!.."
     Матушка,  какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит  с одеколоном,
поправляет  на голове у отца обвязку, которую на днях  снимут,  обещал Клин.
Коля тоже  возле отца, с растрепанной арифметикой  за поясом, - скоро у него
экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,
где золотые буковки  - М. Р.  У. - "Московское Реальное  Училище".  Только у
меня не золотые  листочки будут, а серебряные, и шнурок  на картузике  будет
белый,  а не  "желток", и  буковки  другие  - М.  6.  Г. - "Московская  6-ая
Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только
не скоро это, годика три еще. А  Колю  дразнят - "мру-мру",  и  даже  хуже -
"мальчик рака удавил"!
     Я все не верю, что поеду сейчас  с отцом, - не верю и не  верю, топчусь
на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:
     - Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!
     Я несусь сломя голову  по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и
прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.
     - Ах, шутенок!.. вот испужал!..
     Тоже веселая, румяная.  Она рада,  что выздоровел отец, и  теперь скоро
свадьба  у них  с  Денисом.  Схватывает меня,  трет  мне лоб,  ушибленный  о
полсапожек,  целует,  где  ушибло,  в  губы  даже,  и   мне  не   стыдно.  И
приговаривает-поет, как песенку:

     Уж ты миленький, хорошенький ты мой.
     Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..

     Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:

     Я бегу-бегу... поедем в бани мы...
     Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..

     Скачу на  одной  ножке -  и  слышу, как у  каретника  Гаврила онукивает
Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты,  милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,
как закладывает он  Чалого, давно мы не катались. Скачу  на  одной  ножке по
ступенькам, через две,  даже через три ступеньки, и бегу сенями, где  Гришка
начищает  до  жару новые штиблеты отца, ерзает лихо  по ним щеткой, и так-то
ловко  и  складно,  будто   щетка   это  поет;   "я  чесу-чесу-чесу...  ды-я
чесу-чесу-чесу... д'  еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и  блещут  от
радости  штиблеты. Все  на одной  ножке  доскакиваю  до каретника, прыгаю на
пролетку,  пляшу  на   играющей  подушке,  а  язык  выплясывает   во  рту  -
"ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и
Чалый  сиянет-маслится  и  будто подмаргивает мне  весело:  "прокачу  я тебя
сейчас,  ух  ты как!" - и  тонкая  гнутая дуга  черным сияет  лаком,  пуская
зайчиков.
     - Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.
     - Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила
песенкой.
     Верно, едем! Даже и Гаврила  радостный,  а то  скучный ходил, собирался
уйти  от нас, на  Машу обижался,  что  выходит замуж за  Дениса. Мне хочется
больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:
     - А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..
     - Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается
грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.
     Он стоит  на одной  ноге, а другую упирает  в  оглоблю у  дуги и  потом
засупонивает крепко ремешком.
     Я  прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а
язык все  выплясывает  -  "ды-я-чесу-чесу-чесу... да  еще шкалик  поднесу!".
Подскакиваю к  крыльцу, а  тут...  приехал наш доктор Клин! Так и захолодало
страхом:  "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось?  -
мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за  руку, пощупал
"живчика", палкой постукал об пол - и говорит:
     -  Очень хорошо.  Первое дело, чувство хорошо. Лед  - хорошо. Облитие -
хорошо, для чувства. Голову  не разметайте, ни! После отлития ваш  цирюльник
Сай-Саич... я  его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в
три и  снимем, будете быть молодец.  Но!.. -  и Клин стукнул  палкой, - тико
полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.
     Смешно  очень говорит. Он не русский, а совсем почти  русский, -  очень
любит гречневую кашу и  - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его
роду-племени.  И  опять  мне  Клин  пообещал  попугая  подарить. Всегда  так
обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:
два  года уж прошло, а все еще не родился. Да мне  теперь и попугая не надо,
теперь всякая радость будет.


     Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал
провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то  двор вышел  нас провожать,
всякая уж душа  узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше,  в бани собрался
даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.
     Так полагается: "смыть болезнь".
     Гаврила  подал  пролетку  лихо;  вылетел  от  каретника   и  стал,  как
вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по  ступенькам,  во всем новой: в
шелковой шляпе-дыньке,  в перчатках, с  тросточкой,  к Пасхе только купил, с
собачьей  головкой  из  слоновой кости,  в  "аглицких" брюках  в шашечку,  в
сиреневом сюртуке  "в талию",  в сливочном галстуке - как  на Светлый  День.
Глупенькая    портниха,   которую   зовут   "мордашечкой",    руками    даже
всплеснула-заахала:  "ах-ах,  вот   молодчик-то...  прямо  молодой  человек,
жених". Все  толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,
и сам  бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники,  и кто только
ни есть на  дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он
ловкий, а только  три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И
Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот  вскочит.
Матушка  просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",
да нашатырного спирта не  забыть взять, вдруг дурно  станет.  Отец говорит -
"не будет  дурно, голова совсем свежая,  хоть верхом!  воздух-то, милость-то
дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.
     - С Богом, Гаврила.
     Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:
     - Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву
с банного пару!..
     Катим по Калужской улице. Лавочники картузы  снимают.  дивятся  нам.  А
бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:
     - Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..
     Отеи радуется всему, и зеленому  луку на  лотке, и  старичку грушнику -
"грушки-дульки  варены",   -  мальчиком   еще  выменивал   у  него   паровые
грушки-дульки  на старые тетрадки,  для  "фунтиков", и  я  буду  выменивать.
Говорит  нам,  - хорошо бы  жареной колбаски  да яичек печных. Уж  и на  еду
потянуло,  - а это  уж верней  верного, что  здоров, -  а то  все  было  ему
противно: только  клюквенный морс глоточками отпивал да  лимончик посасывал,
да  кисельку миндального ложки  две  проглотит.  А  тут,  в  пролетку  когда
садились, наказал приготовить с ледком  ботвиньицы, с огурчиком паровым да с
белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать
-  у Пал-Ермолаича в  парниках  подрос небось. И нам  с  Горкиным ботвиньицы
захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.
     Спускаемся  от  рынка по Крымку к  нашим баням, - вот они,  розовые,  в
низке!  -  а  с  Мещанского  сада за гвоздяным  забором  таким-то  душистым,
таким-то  сочным-зеленым  духом,  со всяких трав!.. с  берез,  с  липких еще
листочков, с ветел, - словно духами веет,  с сиреней, что ли?... -  дышишь и
не надышишься.
     Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:
     -  Как  же хорошо.  Господи!... И  не  думалось,  что  увижу еще  новые
листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как
чудесно?..   свежесть-то  какая  легкая!..  Дал  бы  Господь,  пошли   бы  к
Преподобному...  каждую  бы  травку  исцеловал.  А весна-то, весна  какая!..
знаешь,  новая  какая-то,  жи-вая!.. давно  не  помню  такой. Когда вот,  до
женитьбы еще...  помнишь,  болел  тифозной горячкой... вывели меня, помню, в
сад...  только-только  с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой
же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.
     -  А это Господь так, - говорит  Горкин, - после тяжкой болезни всегда,
будто новый глаз, во все творение проникает.
     А уж нас  банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -
отец ее так  прозвал  -  "Марья-Маревна, прекрасная  королевна", а  она  вся
сморщенная, кривая,  -  и все стали так, "Маревна" да  "Маревна", -  которая
яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,
будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место
ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",
на рублик  всех ее "пустяков" возьмет. Отца  принимают с пролетки  под  руки
ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:
     -  Вот  уж  святая-то радость... святую  радость Господь  послал! Опять
живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..
     -  Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая  тросточкой веселые
"пустяки" в корзинке,  - сахарные петушки, медовые пряники,  черные стручки,
сахарную-алую клубнику  с зеленым  листиком  коленкоровым...  - уж как  меня
нонче  и "пустяки"  твои веселят... откуда  ты их только набираешь,  веселые
какие!.. Правда, святая радость.
     И  Горкин, и я,  и Гаврила на  козлах,  и все  банные  молодцы... - все
смотрим  на веселые "пустяки" "Маревны". И,  должно  быть, всем,  как  отцу,
кажется  все  особенным,  другим  каким-то,  каким-то  новым...  -  будто  и
корзинка,  и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у  домика
напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо...  - все другое
и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml