Живая вода

Сегодня непарный день, все  парильщики  свободны. Да хоть  бы  и гостей
мыли,  извинились бы для  такого  раза, Сергей Иваныч,  хозяин,  выздоровел,
приехал  в бани. Так и сказал  Горкин, только нас из пролетки подхватили.  И
все молодцы в один голос закричали:
     - Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая
ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..
     - Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь,  валяйте!  -
весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у "тридцатки", а я за ним.
     Как  сказал он  "валяйте",  так  у меня и  заликовало  сердце:  "здоров
папашенька,  прежний совсем, веселый!" Когда он  рад  чему, всегда  скажет и
головой мотнет - "валяйте"!
     "Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые
гости,  чистые;  а хочет  кто  пустить  пыль  в глаза  -  "плевать  нам  три
гривенника!" - грязно коль одет, приказчик  у сборки ни за что не пропустит,
а то  чистые гости обижаться могут. Да  и жулик проскочить может, в карманах
прогуляться,  за каждым не углядишь:  хорошие гости  все  известны, пригляда
такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.
     "Тридцатка"  невелика.  По  стенам  пузатые диваны с мягкими  спинками,
накрыты чистыми  простынями:  вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть  не
под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно  принимают,
называют  - "молодой хозяин". И Горкина ублажают, -  все его  уважают-любят.
Когда  я  бываю  в банях, всегда  любуюсь  на  расписанные  стены: лебеди по
зеленой воде  плывут,  а  на  бережку  белые каменные  беседки на столбиках,
охотник  уток  стреляет,  и  веселая  свадьба,  "боярская"...  - весело  так
расписано, как в театрах.
     Народу набилось - полна "тридцатка". Все глядят на отца и  на меня, мне
даже  стыдно.  Горкин доволен,  что  ребята  так  великатно  себя оказывают.
Говорит  мне,  что этого  за  денежки  не купишь, душой любят.  И  отец  рад
ребятам.  Привык к народу,  три  недели не видал,  соскучился.  Без  путя не
балует,  под горячую  руку  и крепким словцом  ожгет,  да  тут же а отойдет,
никогда  не  забудет,  если  кого сгоряча  обидел:  как  уезжать,  тут  же и
выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: "ну, кто старое помянет..."
И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - "валяй"!
- скажет, - "только не валяйся".
     -  Доправляться,  ребята,  приехал  к  вам...  да,  правду  сказать,  и
соскучился. Всегда  окачку  любил, а теперь  добрый  человек присоветовал...
видали,  чай,  у меня героя-то вашего,  Майорова,  "севастопольца"! Вот-вот,
самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со
студеной окачки легчало мне.
     Все  говорят:  "да как  же-с!..  первое средствие,  как вы  привышныи".
Советуют,  кто постарше, сперва  в холодной помыться,  без веничка-без пару,
облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,
голову-то  и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку
пооткроет.
     В замыленные окошки с воли стучат чего-то.  А это  банщицы-сторожыхи  -
хозяина  просят поглядеть. А им говорят:  "опосля окачки увидите, пошутит  с
вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:
     -  "Здоровьица  вам, Сергей-Ваныч!.."  -  "Банька,  Господь  даст,  все
посмоет!"... - "Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!" - "Здравствуйте,
голубчик  Сергей-Ваныч...  я  это, Анна  Иванна,  Аннушка!.."  -  "И я  тут,
Сергей-Ваныч...  Поля-то,  слышите голосок-то  мой?..  Поля-горластая!  все,
бывало, вы  меня  так... соскучнилась  я по  вас!"  -  "Как  разрядилась-то,
соколу-то  показаться -  покрасоваться... на Пасху чисто!.."  -  "Да,  ведь,
праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."
     Все подают  голоски.  Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда
скромную, тихую  Анну Ивановну  - Аннушку, которую все зовут  - пригожей;  и
глазастую,  бойкую  Полю,  - "с  огоньком", -  сказал как-то  отец, которая,
бывало, меня мыла,  маленький был когда, и мне  было  ее стыдно.  Признаю  и
Анисью-синеглазку, у  которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;
и старшую сторожиху Катерину  Платоновну, чернявую, по  прозванию "Галка"; я
ее  так прозвал,  и  все  стали  так называть,  а  она  и  не  обижалась,  -
черненькая! И хрипучую  Полугариху,  которая в  Старый  Ирусалим  ходила,  и
толстуху Домну  Панферовну. Все собрались  под окнами "тридцатки", все хотят
поглядеть "на сокола нашего", все рады, "сороки-стрекотухи", - Горкин их так
зовет. Все хотят  пошутить с отцом, "хоть в отдушинку покричать". Отец велит
открыть форточку и кричит:
     - По строгому хозяину соскучились?..
     А оттуда, все разом:
     - Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..
То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала
все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..
     -  Спасибо, бабочки,  за  ласку вашу,  за молитвы!.. -  кричит  отец, -
молебен,  слыхал,  служили?..  После   бани  увидимся,  а  то,  поди,  народ
сбегается, не пожар ли!..
     Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ
сбегается,  спрашивают -  "чего случилось? день непарный, а  чисто  базар  у
бань?". Им  говорят: хозяин выправился, окачиваться  живой водой приехал.  В
форточку слышно, как голоса кричат:
     - "Дай  ему  Бог здоровья!.."  - "Слышь,  Сергей-Ваныч... есть  за тебя
молитвенники, живи должей!.."
     Отец машет к форточке, говорит шутливо:
     - Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!
     Говорят, довольные:
     -  Такая, значит, слава  про  вас...  и  по  Замоскворечью,  и по  всей
Москве... вот и бежит народ.
     Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут  - "кан-то-нист", Почему так
зовут  - никто не знает. Он не  весь православный,  а только "выкрест". Отец
его был "николаевский солдат". Он очень смешной, хромой,  лысый и маленький.
Хорошо   знает  по  болезням,  не  хуже  фершала.  И  стрижет,  и  бреет,  и
банки-пиявки  ставит, и кровь пускает,  и  всякие пластыри  изготовляет.  Не
говорит, а зюзюкает. Зовут  его за  глаза зюзюкой,  -  а то  он сердится.  В
женских  банях  Домна  Панферовна  знаменита,  а  у нас  Сай-Саич.  Но Домна
Панферовна  больше  знаменита. Только ее  зовут, как  надо какой-то  "горшок
накинуть", если с животом тяжело  случится, особенно на маслянице, с блинов:
она как-то умеет "живот поправить".
     Сай-Саич заворачивает  отца  в чистую простынку,  густо  намыливает ему
щеки и начинает брить.
     - Нисево-с, виздоровлите-с...  мы вас в  самого молодого зениха сделаем
зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
     Я смотрю и боюсь,  как бы отец не  велел, по прошлому году,  обрить мне
голову,  - мальчишки все  дразнили -  "скли-зкой!  скли-зкой!..". Отец все к
лету голову себе брил, а мне заодно: "чтобы одному не скучно было". Хорошо -
не вспомнил, "чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.
     Самый  обед,  а не  расходятся.  Отец  велит  лишним  идти  обедать,  а
оставленным для окачки говорит:
     - Понятно, не дело это, ребята,  - несрочное  время  выбрал, - да вышло
так. Ну, опосля слаже поедите.
     - Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и
мы всегда сыты будем!..
     Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики
в иллюминацию заправляют, коли  спешка, и погреба набивают, и чего только не
заставь,  -  все  кипит.  Тут  и Антон Кудрявый,  и  Петра-Глухой,  и  лихой
скатывать  на  коньках  с  гор  Сергей,  и  верткий Рязанец,  и Левон-Умный.
Раздевается  и  молодец  "тридцатки",  здоровяк  Макар, который мне  ноготки
подстригает  ножничками, и я дивлюсь,  как  он умеет  не сделать  больно,  с
такими большими пальцами. Даже "старший", который стоит за сборкой, высокий,
черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин
говорит:
     - Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,
- прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
     Акимыч - особенный, "молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку
только в деревне замуж выдаст. У него в "тридцатке" всегда лампадка теплится
перед  образом в  розовом  веночке: на ложе  покоится св. праведная  Анна, а
подле нее,  в  каменной колыбельке,  -  белая  куколка-младенчик: "Рождество
Богородицы".  Он  всегда на  ногах, за  сборкой, получает за баню выручку, а
одним  глазом читает толстую  книгу  -  "Добро-то-любие". Горкин  его  очень
почитает  за  "духовную премудрость". После баньки  они  вместе пьют  чай  с
кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про
Акимыча  говорят, будто он  по ночам  сапоги  тачает и продает  в  лавку,  а
выручку за  них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да
беда случилась: сгорел трактир,  и сын-помощник  заживо сгорел. Он и пошел в
люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.


     В горячую, где каменка и  полок, - мы всегда с  Горкиным там паримся, -
Акимыч  не  советует: кровь в голову ударит.  Отговаривает и Горкин.  А отцу
хотелось  сперва  попариться. Он  послушался стариков, сказал:  "что делать,
слушаться надо стариков".
     Положили нам молодцы на  лавки тростниковые свежие  "дорожки", а  потом
кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили  в медных тазах
такую пену воздушную-духовитую, даже из таза  выпирало, будто безе-пирожное.
И начали  протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам
проходить.   До  того   ласково-приятно,  сердце   даже  заходится,  хочется
постонать-поохать,  очень  снутри   щекотно,   будто   все  разымается,  все
суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи,  не каждый может,
даже  вреда  наделает. Отец стал  поохивать.  постанывать, -  так приятно! И
Горкин, - стонал прямо:
     -  О-ох...  и  чего это,  дошлые,  со мной  исделали...  всего-то-всего
разняли,  о-ох...  фу-у...  во-от... спа-асибочки, милые... о-ох...  во всем
телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...
     А все не подымается, все  Левой его ублажает.  А меня  Сергей-катальщик
ублажает. А отца двое самых отменных ублажают,  -  Антон  Кудрявый  и ловкач
Рязанец. А потом  нас  особенными мочалками  протирали,  с  горячей пеной. И
совсем  телу  нечувствительно, только горячим пышит,  и слышно, как пузырики
шепчутся на  теле, -  покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и
не  найдешь: их  банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,
называется у  них - "пух  липовый". Такая  вот мочалка  -  с  большое гнездо
воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
     Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
     - Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.
     Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал
сказку про "мертвую" и "живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..
     Вымыли нас,  и отец  велел  готовить тазы,  одной  студеной,  теплой не
разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не
годится: хоть  она и не зимняя-ледяная, а в земле по  трубам бежит, да земля
еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец
-  "валяйте цельной!". Но  тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.
Горкин пальцем  даже на отца погрозился,  как  на меня,  не слушаюсь  когда.
Стали  старики  говорить;  исподволь сперва) надо,  тазиков десять  середней
вылить,  а  там  посвежей... а  потом уж живой  водой,  во здравие,  Господи
благослови.  Не  забудь  студеного  "удару",  а  то  может  и ушибить.  Отец
поморщился:
     - Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
     Горкин  и  Акимыч крестятся.  И  все  молодцы  за ними. Священное будто
начинается, а не простая  баня.  Спрашиваю шепотком Горкина,  почему  сейчас
будет - живая вода? Он тоже, шепотком:
     - Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.
     А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
     Понятно, моленая. Вишь - крестятся  все,  во здравие. Потому  и крестят
водой моленой, она жись подает.
     Отец спрашивает:
     - Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..
     Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
     -  Да  вот,  любопыствует,  что  за живая  вода. Давеча  в  народе  был
разговор...  водой,  мол. живой  Сергей  Иваныч  скачиваться  приехали.  Я и
поясняю,  от Писания: сам Господь-Христос исповедал: "Аз есмь  Вода  Живая!"
Молевая, мол, вода - живая  вода, Господня, оживит. В  Писании-Апостоле так:
"банкою водною-воглагольною".
     Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже  от
Писания  сказал:  купель,  мол, банька, и из тазов  скати -  одинако,  будто
купель;  ежели  с  молитвой  и  верой приступают  -  будет,  как  от  Купели
Силоамской. А я знал про купель, из "Священной Истории".
     И стали тазы готовить.
     Акимыч велит - легонько окачивать, не  шибко высоко, в  голову чтобы не
шарахнуло. А отец - "сразу  валяй, ребята!". Я и вспомнил, как и доктор Клин
велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
     - Ты еще, поросенок... у-чишь!
     Но тут Горкин с Акимычем вступились:
     - Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь,  Сергей Иваныч, тут не  баня
теперь,  а Господи благослови.  Живая вода поливается на главу болящую... уж
покоритесь.
     - Нечего, видно, делать...  -  говорит отец,  - скачивайте, ребята, как
наши праведники велят.
     И  я  в  праведники попал.  И  стали  тихо окачивать.  Сперва  обливали
молодцы, приговаривая:
     -  Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится
- болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.
     Потом Горкин  с Акимычем.  А как  принять таз  - крестились  и шептали.
Горкину до головы  не дотянуться, - скамеечку ему  приладили.  И  ни  смеху,
ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не
кричит  - "живей, валяйте!" - а  крестится, за плечиками  ежит, как студеная
подошла.  Тазов  тридцать,  пожалуй,  вылили. Обернули шершавой  простыней и
понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова
чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной,
-  тепленькой-майской  окатили  и  тоже  в  простынку  завернули.  И   стало
легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:
     - Вот, спасибо, ребята,  удружили.  Так хорошо-легко, будто и не болел.
Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.
     А ему все: "на доброе здоровье, дал бы Господь!"
     Подремали  чуть,  -  всегда  банька  сморит  немножко.  Нежусь  себе  и
поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут
с  кулями  и  голубями.  Отец  так  велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому
маляру-самоучке. Все отец напевал -  "Вот барка с хлебом пребольшая,  кули и
голуби на ней...". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:
     - Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...
     - К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.
     -  Это первым делом. А я вот про  что... Картинки эти мы  замажем. А на
место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу.
Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер.  Так
вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель,
как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще...  вот про живую воду
говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: "Аз есмь Вода
Живая". Ну, как, праведники?
     Горкин с  Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще
"Крещение  Руси"  написать,  как  в  древние  времена  благоверный князь св.
Владимир в реке русский народ крестил.
     -  Верно! и  это  пустим, только  с преосвященным посоветоваться  надо,
благословит ли...
     -  Да,  ведь, образа-то в банях полагаются! -  говорит Акимыч, а Горкин
подакивает  бородкой.  -  Для  души  польза,  и   от  пустого  какого  слова
воздержатся. И  будто притча: грязь с  тела смываешь? ну, так по-мни: как же
надо скверну душевную смывать!
     Всем понравилось, и стали просить:
     - Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши
бани великая слава, во всю Москву!
     А тут, вдруг, Василь-Василич  заявился.  С делами-то запоздал  к обеду.
Приехал домой - и  узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал.
Очень жалел, что без него все было,  не поспел. А на радостях,  что  хозяину
полегчало, по  дороге хватил маленько, -  стреляет  глазом. Отец  приметил и
говорит совсем ласково:
     - Маленько намок, Косой?.
     И  не  распекал.  А  Василь-Василич,  с  радости,  так  и  кипит,  душу
оказывает:
     -  Глядите,  Сергей-Ваныч... ду-шу  мою!..  ну,  что мы  без  вас?! кто
направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь...
давайте мне делов, сгорю!..
     Отец  мигнул   Акимычу  -   зельтерской  ему,   прохладиться.   А   нам
ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам  -  красенькую,
за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не  забыл: пятишну ему пожаловал.
Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске
- как полагается. Всех обласкал.
     Ланинской  прохладились,  отошли.  Помог  нам  Макар  одеться.  Вызвали
Сай-Саича. Он старые обвязки отнял,  свежими повязал, не хуже Клина. Никакой
боли не было, все подсохло.
     Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И  такой-то
гам подняли,  будто стая  гусей слетелась. Все  такие  нарядные, парадные, в
новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от
них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
     А уж они-то ему!..
     -  "Опять веселый, соколик наш!" - "Дай,  Господи,  долго  жить, здраву
быть!"...   -  "А  мы-то  как  горевали,  столько  не   видамши...  чего  не
передумали!"... - "А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.."
     - Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит
старшей,  Катерине  Платоновне-"Галке", выдать из  выручки  красную  за  всю
"артель сорочью": "будете веселей песни петь".
     И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:
     - "Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!" - "Не угощенье нам,
а  ласка  дорога!.."  -  "Сергей-Ваныч,  меня,  Полю,  послушайте!..  Да  не
голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки...
солнышком будто осветило!...".
     А  это Поля, самая-то  красотка. Так  и хочет  в глаза  вскочить.  Отец
любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:
     -  Ты  сама  солнышко...  ишь  ты, какая  золотая...  разрядилась,  как
канарейка!..
     -  А  как  же  ей  не  рядиться...  кто приехал-то!  об  вас  только  и
разговору... - смеются бабы, а Поля им:
     - А  чего  мне  язык завязывать!  Хочу -  и  говорю  про  Сергей-Ваныча
моего... про  хорошего  человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья
на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..
     - "Платье-то как накрахмалила, вся  шумит!.." - "Верно, что  канарейка,
Сергей-Ваныч... как хорошо сказали..."
     И  правда:  как золотая канарейка,  Поля,  смотреть  приятно: солнечный
такой ситчик, вся раскрахмалилась,  вся шумит. Черненькая она, красивенькая,
а в желтом еще красивей.
     - А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...
     Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
     - Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..
     - С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.
     Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.
     Отец велел Гавриле  - шажком,  хорошо  теперь подышать. Поднимаемся  по
Крымку к  Калужскому  рынку, мимо больших садов Мещанского  училища.  Воздух
такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается  к
пружинистой подушке и дышит, дышит...
     -  Ах,  хорошо...  уж  очень  воздух!..  В  рощи   бы  закатиться,  под
Звенигород...  там под  покос большие  луга сняты  у меня,  по  Москва-реке.
Погоди, Ванятка... даст Бог,  на покос  поедем, большого  покоса  ты еще  не
видал...  Уж  и  луга там...  живой-то  мед!.. А  народ-то  ласковый  какой,
Панкратыч?!.  Всегда от  него  ласку  видел, крендель-то  как на именины мне
поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.
     - Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не  знать!.. - пуще всего
обхождение  ценит, ласку... -  говорит Горкин.  - За обхождение  -  чего  он
только не сделает! Верно пословица говорится: "ласковое  слово лучше мягкого
пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..
     Опять лавочники глядят, как мы  едем. И  у ворот ждут-толпятся, глядят,
как подкатываем лихо.
     - Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч?  не шибко устали? Теперь совсем
пооправитесь. даст Господь.
     Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:
     -  Обедать  скорей,  есть хочу...  ботвинью  не  забыли?.. Все  бегают,
тормошатся, гремят  тарелки,  звякают-падают ножи.  В столовой  уже  накрыли
парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми  огоньками графины с
квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый
лук,  свежие паровые огурцы, сама ботвинья,  тарелочки балыка  и Белорыбицы,
миска хрустально-сияющего льда...  Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает
чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный  Машей,  весело потирает
руки, оглядывая веселый стол.
     - Горку зовите,  вместе будем обедать!  - кричит  он в кухню. -  Совсем
хорошо,  легко...  -  отвечает  он  матушке, -  живая вода  прямо! А  уж как
встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..
     Такая радость, такая радость!..

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml