Вышедшая недавно переписка двух, пожалуй, самых замечательных деятелей
русского зарубежья значительно расширяет не только наше представление об их
неповторимом душевном облике, об их интенсивной духовной жизни, но и о жизни
Русского зарубежья 20–30х годов прошлого столетия.[1]
Значительное внимание в переписке уделяется раздумьям об оставленной Родине и
о своем отношении к ней. "Сколько ведь мерзостей, — пишет Шмелев Ильину в 1933
году, — старались находить в русской жизни враги и друзья даже, и писатели иные,
русские, за что получали благоволение и поощрение от "князя тьмы", что я в
должное себе поставил порыться в сердце, вспомнить себя и объяснить, откуда же
во мне тоска по родному, вздохи и слезы порой откуда же... — не от мерзостей же,
не от дикости, не от "темного царства" [Т. 1, С. 359]. И смысл своей
литературной деятельности, как и творческой деятельности своего друга, Шмелев
видит в том, чтобы искать, воссоздавать подлинную, "пропущенную", прогляденную
нами Россию! [И зачем "литература в изгнании"? (Курсив Шмелева — Ю.С.) Как
посмел?! Мы ушли добровольно, мы выбирали" [Т. 1, С. 389].
С этим соглашается и Ильин, который так же не принимал, "абличительную",
говоря словами Достоевского, литературу, акцентировавшую внимание на недостатках
и пороках общественного устройства России и не замечавшую главного — стремления
русского человека к святости и праведности.
В 1948 году за два года до смерти Шмелев, словно подводя итоги своим
размышлениям об исторической миссии России, пишет Ильину: "Русский народ
выдержит. И крестом (как-то!) обратит в прах дьявола. Своим
внутренним-невидимым-крестом. Ибо дано России быть (Курсив Шмелева — Ю.С.)
сестрой милосердия у одра тяжко больного мира... И это не от гордыни: это —
сверхлогика. Это — вывод из всей мировой истории..." [Т. 3, С. 323].
Размышляя о судьбах русской эмиграции, Шмелев в феврале 1931 года
категорически утверждает, что назначение эмиграции — хранить лучшее наследство —
духовное богатство, приумножать его своим творчеством: "Придут Божьи сроки... и
время сева придет. А для кого — Господь ведает. Но "мудрые девы" обязаны
сохранить масло в светильниках" [Т. 1, С. 202].
В своих письмах Шмелев восторженно оценивает эстетические и
литературно-критические работы Ильина. "Поражаюсь я Вашей разносторонности, —
пишет Шмелев в апреле 1929 года. — Удивительна Ваша глубокая "Эстетика". О,
какой же в Вас художественный критик-аналитик, учитель! После Белинского
(условное сравнение!!) я не знаю подобного явления в литературе. Вы — великий
художник. В Вас — сам Св. Дух глаголет. Нет, до чего же русский гений широк и
щедр" [Т. 1, С. 127].
Спустя
семнадцать лет в октябре 1946 года Шмелев вновь выражает свой восторг перед
мыслью и сердцем своего друга: "Вы совершенно особенный, единственный в мире,
Учитель — Мэтр Творчества… Вас надо вкушать, смаковать, как
предельно-выдержанное вино, чтобы внять "букет" — мысль, образы, чуянья, намеки,
указания. Вы сумели дать то, чего никто не дал: явно связать земное с
космическим, обнаружить эту непостижимую, невидимую "пуповину"… Вы своею
эстетикой "творите для мира пути к Богу" [Т. 2, С. 454].
И далее Шмелев выражает надежду, что время Ильина как литературного критика и
эстетика еще придет, что лишь со временем лишь немногие постигнут всю глубину,
всю высоту и всю правду ильинских творений. Здесь стоит лишь добавить, что это
время пришло.
В свою очередь Ильин высоко оценивает произведения Шмелева, в которых
наиболее ярко проявился дух русско-православного мироощущения. Шмелев, по словам
Ильина, вошел в историю отечественной словесности не просто как бытописатель
Святой Руси, но и как продолжатель традиций Достоевского, как ясновидец
человеческого страдания, с помощью которого человечество осмысливает свой земной
путь как путь к небу. Персонажи Шмелева, подчеркивает Ильин, это люди, живущие с
открытым, обнаженным сердцем, чуткие ко всякой лжи, к фальши, к душевной
черствости. Наделенные жаждой правды, они воплощают идею богомолья, спасения
души, жажду совершенства... Когда в "Человеке из ресторана" герой заявляет, что
без добрых людей трудно жить на свете, его собеседник отвечает: "Без Господа не
проживешь... Добрые-то люди имеют внутри себя силу от Господа".
Светом православного любовного мироприятия проникнуты многие сцены романа
"Лето Господне". Одна из таких сцен особо восхитила Ильина: "Покрякивают и утки,
радостно, — так-так... так-так. И капельки с сараев тараторят наперебой —
кап-кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу я, что глядит на меня любовно,
слышится мне — так-так. И безмятежно отстукивает сердце — так-так..."
По словам Ильина, "Лето Господне" — это эпическая поэма о России и об основах
ее духовного бытия. Наряду с другими книгами Шмелева, этот роман его — яркое
свидетельство того, что рядом с "окаянной" Русью всегда была и Святая Русь как
неиссякаемый источник духовного света и человечности. "Лето Господне",– пишет
Ильин Шмелеву,– благоухает навек. Не забудется, пока Россия будет" [Т. 1,
С. 37].
Другой роман Шмелева "Пути небесные" Ильин называет первым
"сознательно-православным романом в русской литературе". И далее критик
поясняет: "Бессознательно — было православно все лучшее, что создала русская
литература. Эта "сознательность" в Православности придает роману характер
учительный. Научение и изображение состязаются все время в ткани романа... Это
роман ищущий и находящий; в этом его духовная сила" [Т. 2, С. 387].
Ильин своими отзывами помог понять Шмелеву сущность его героев, природу
русской духовности и эпический масштаб его творений, сочетающийся с лирическим и
трагическим началом /"Солнце мертвых"/. Шмелев полностью соглашается с этим и с
благодарностью сообщает другу в октябре 1946 г.: "Укрепился. Понял: верно дано
мною "Лето Господне"... Увидел детей, созданных мною из образов далекого, что
уцелело в сердце. Вот они — Плоть от Плоти Православия русского,– мои герои
русской эпопеи... Да, конечно,– русская наша эпопея..." [Т. 2, С. 476–477].
В свою очередь творчество Шмелева помогло понять Ильину, что Святая Русь не
потому называется Святой, что в других странах нет святости, не потому, что на
Руси нет греха и порока, а потому, что в ней живет глубокая, никогда не
утоляемая жажда праведности, неистощимое желание приблизиться и прикоснуться к
ней. И в этой жажде праведности человек православен и свят при всей своей
обыденной греховности.
Особое внимание в эпистолярном наследии Ильина и Шмелева уделяется личностям
двух великих классиков русской словесности — Пушкина и Чехова. В марте 1937 года
Шмелев в письме к Ильину говорит не о ясности стиля Пушкина, но о его сложности;
о том главном, что определило пафос всей русской литературы послепушкинского
периода. Цитируя слова Пушкина, в которых поэт видел главную свою заслугу, "И
милость к падшим призывал", Шмелев видит в них ключ к сущности отечественной
культуры: милосердие, сострадание к человеку, к душе человека. Это основа нашей
культуры, святая святых, от истоков, от Слова Божия" [Т. 2, С. 174].
Касаясь личности Чехова, Шмелев замечает: "Антон Павлович не только не был
"невером" и рационалистом, а был глубочайше и целомудреннейше религиозен,– как
вскрылось в тайнике творческих его откровений, и выпелось в "песенке певчего
дрозда". Он — наш, великий, национальный, и весь от народной сущности, как
Пушкин" [Т. 3, С. 327].
Иным было отношение Шмелева к популярным литераторам Русского зарубежья.
П.Краснова он называет серодаровитым, пишущим для импульсивной и не слишком
требовательной массы. Марк Алданов, по словам Шмелева, "культурно-умён, без
"зерна", без любви и страсти — бесплоден... Алданов — умный ученик из
приготовительной школы Льва Толстого, с репетитором Анат. Франсом, без гроша за
душою и умно выбивающий карьеру, это Мефистофельчик-литератор... Все, что пишет
Алданов, есть рукоблудие гомункула на историческую тему с душком из гетто"
[Т. 1, С. 203, 81].
Дона Аминадо Шмелев презирал за стишонки в сборнике "Кощеев хруст", позорящие
Россию, ее историю, ее народ [Т. 1, С. 134]. Что касается Б.Зайцева, то он, по
Шмелеву, "природно-русский же, сурдиночный, родное в нем слышу." [Т. 1, С. 203].
Но наиболее резким было отношение Шмелева к В.Набокову: "Сирин, к сожалению,
ничего не дал и не дает нашей литературе, ибо наша литература акробатики не
знает, а у Сирина только "ловкость рук" и "мускулов",– нет не только Бога в
храме, но и простой часовенки нет, не из чего поставить... Весь ломака, весь —
без души, весь сноб вонький" [Т. 2, С. 82, 87].
Соглашаясь со Шмелевым, Ильин в свою очередь весьма нелестно отзывается о
Н.Бердяеве, называя масоном, одним из идеологов экуменизма, самолюбующейся
личностью с печатью дьявола на лице. Кстати об этом же пишет Ильин и в письме к
архимандриту Константину: "Бердяев удручал своим самолюбующимся моветоном. В
гримасах — это был дьяволоодержимый; в возражениях и полемике — часто хам. Но не
барин." (Иван Ильин. Письма. Мемуары. (1939–1954). — М., 1999. — С. 153,155).
Думается, что дело здесь не в личной обиде на Бердяева за его злую, в высшей
степени необъективную статью "Кошмар злого добра" по поводу книги Ильина "О
сопротивлении злу силою". Вполне вероятно, что в личности Ильина Бердяев
инстинктивно ощущал мыслителя гораздо более высокого уровня, чем он сам, что
закономерно вызывает в таких неуравновешенных людях, как Бердяев, раздражение,
неприязнь, преходящую в личную ненависть.
В письме к Шмелеву в декабре 1928 года Ильин выражает свое негативное
отношение к такой одиозной в свое время личности, как критик Ю.Айхенвальд: "Ныне
у нас эпоха ответственная (Курсив Ильина — Ю.С.). Мы должны говорить о мертвых
правду. Смерть Айхенвальда не национальная утрата, а форточка для свежего
воздуха. Лучше ничего, чем антинациональная лживость, прикрытая "л-ю-б-о-в-ь-ю"
к России и русскому. Это была фигура фальшивая и вредная. И недаром, еще полгода
тому назад, мне пришлось в его присутствии поднять вопрос о моральной
извращенности, которою дышат все его постановки вопросов. Он не был русским. Это
главное. И дух его предал Россию" [Т. 1, С. 116].
Скептическим было отношение Ильина к известному историку Ключевскому. В
письме к Шмелеву он пишет: "Только что перечитав его историю, свидетельствую
перед вашим судом, что именно он поливал всю жизнь сарказмом наше отношение к
России, именно он создал иронию в этом месте, — это Вольтер русской истории"
[Т. 1, С. 49].
Что касается Зинаиды Гиппиус, то Шмелев и Ильин называют ее не иначе, как
гиппиусихой, и очень часто в своих письмах посылают друг другу стихотворные
пародии и сатиры на эту писательницу. Вот один из примеров — сатирическое
стихотворение, которое Ильин посылает другу в ноябре 1929 г.
ВЫПЬ
"Кто видал у выпи ус?
Зинаида Гиппиус!"
Кто, надев лихой картуз
На холерную фигуру,
Закрутив свой выпий ус,
Тещит хищную натуру.
…………………..
Это — гнида,
Зинаида
Без пяти минут Изида...
Не она, но и не он,
Вечно девственный Антон...
Это — выдра, мымра, грымза...
………………….
Это — Веста
Не у места,
Фараонова невеста...
Это — злобная яга,
Детоедная корга –
В ней от зависти и злобы
Почернели три утробы...
…………………
А стихи ее и проза –
Зинаида Гиппиус!"
Кто, надев лихой картуз
На холерную фигуру,
Закрутив свой выпий ус,
Тещит хищную натуру.
…………………..
Это — гнида,
Зинаида
Без пяти минут Изида...
Не она, но и не он,
Вечно девственный Антон...
Это — выдра, мымра, грымза...
………………….
Это — Веста
Не у места,
Фараонова невеста...
Это — злобная яга,
Детоедная корга –
В ней от зависти и злобы
Почернели три утробы...
…………………
А стихи ее и проза –
Подозрительная сыпь...
[Т. 1, С. 159–160].
И подписывает эту сатиру Ильин псевдонимом — Редедя.
В своих письмах к другу Шмелев просит указать ему, каких мыслителей в первую
очередь необходимо прочесть, чтобы восполнить свое философское образование.
Посылая Шмелеву список сочинений великих мыслителей прошлого (от Платона до
Гегеля), Ильин вместе с тем обращает внимание на философское начало в творениях
Шмелева: "В каждой строке Вашей,– пишет он 23 февраля 1927 г.– философия живет и
поет... Ведь философия — это не резонерство, а рост смысла в страдании; не
выверты рассудка, а зовы и звоны таинственного колокола, молитва сокровенного
ума; Божия молния в человеческой пещере.
Все истинно-художественное — философично: тою главною мудростью, из-за
которой вообще и на земле-то стоит жить. А Ваши создания дышат этой философией,
поют ею. Поэтому полюбляешь их и навсегда" [Т. 1, С. 16].
Спустя некоторое время, в том же 1927 году Ильин в письме к Шмелеву поясняет,
что он понимает под словом "философ": "Философ без духовного опыта — выдумщик и
комбинатор в пустоте; философ без собственного духовного опыта — попрошайка
(если честен), и карманник (если нечестен). Вот почему зваться "философ" —
по-моему претенциозно, и я охотно называю себя так, как звала меня одна
маленькая девочка "филосос" [Т. 1, С. 53].
Здесь следует отметить главное у Ильина: философское начало, философичность в
высоком смысле слова порождается личным духовным и глубоко трагичным жизненным
опытом. А такого опыта у Шмелева было предостаточно. Свидетельство тому —
"Солнце мертвых", о котором Ильин писал другу: "Это один из самых страшных
документов человеческих... Бог ужасается, что создал человека. (Курсив Ильина —
Ю.С.) Солнцу нельзя быть солнцем — мертвых! Что' книга Иова? — рефлектирующее
благочестие обедневшего и захворавшего жида! Что' книга ходульных аллегорий и
сонных страхов — Апокалипсис! Первое — эпизод, второе — сон. А это система
бытия... Вот "Солнце мертвых". Богу — меморандум, людям — обвинительный акт"
[Т. 3, С. 21].
В устах такого строгого и взыскательного критика, каким был Ильин, эти слова
кажутся поистине необычными. Но таково же было отношение Ильина к другим
произведениям Шмелева, написанным в эмиграции.
В своих письмах Ильин делится мыслями о духовном кризисе, подчеркивая, что
наиболее ярко он обнаружился в XX веке. Кризис этот отечественный мыслитель
С. Франк называл "крушением кумиров", Н.Бердяев называл "кризисом гуманизма",
Г.Федотов — "кризисом культуры", О.Шпенглер "закатом Европы", В.Зеньковский —
секуляризацией культуры, возрастанием в ней религиозного индифферентизма. Ильин
называет этот процесс распадом культуры и возникновением так называмой
антикультуры.
Начало этого процесса Ильин относит к эпохе Ренессанса, когда человек стал
мерой всех вещей, отделив себя от Бога. А затем в 18 веке стал утверждать, что
разум человеческий превыше всего на свете, что вера есть суеверие, церковь —
воплощение обмана и обскурантизма, что Христос — это мифический образ, а земной
мир однозначен, одномерен, строго детерминирован, прозаичен и бездушен.
В основе антикультуры, подчеркивает Ильин, лежит идея
гедонизма, согласно
которой человек призван к жизни только ради чувственных радостей, ради земных
или мирских наслаждений. Идея эта, по словам Ильина, является "вредоносной и
страшной в своей антихристианской сути" [Т. 8, С. 382].
Ильин регулярно информирует Шмелева о тех событиях, которые происходят в
среде Русского зарубежья. В 1927 году он сообщает, что видная эмигрантская
газета "Возрождение" яростно штурмуется русским зарубежным масонством: "Ныне она
взята ими" [Т. 1, С. 53].
Отвечая Ильину, Шмелев просит его дать "зуботычину" "бесам", т.е.
эмигрантским "полуинтеллигентам", не понимающим сути России и ненавидящим ее:
"Дайте же еще о "Святой Рyси". Зуботычину "бесам". Увидят хама — "Святая Русь"!
пьяного странника — "Святая Русь". Они не знают "церковного народа",
крестноходного народа, тяги к святыням этого благоговения перед подвигом
святости — устремления к благодати глубин русской души. Сколько об этом есть у
Ключевского даже, ехидника вобщем. Какие подвижники! Сергий Радонежский, Серафим
Саровский, Тихон Задонский, Митрофаний Вронежский… да сколько их!" [Т. 2,
С. 67].
После окончания Второй мировой войны Ильин пишет Шмелеву, что немецкие
национал-социалисты были исконными врагами России, презиравшими русских людей
последним презрением: "Они разыгрывали коммунизм, как свою пропагандную карту.
Коммунизм в России был для них только предлог (курсив Ильина — Ю.С.), чтобы
оправдать перед другими народами и перед историей свою жажду завоевания.
Германский империализм прикрывался антикоммунизмом" [Т. 2, С. 317].
Примечательно, что при этом Ильин по-прежнему отрицательно относится к
советскому большевизму, не замечая в нем никакой эволюции и подчеркивая, что
весь мир "доселе не отличает "советское" от Русского, "коммунистическое" от
национального" [Т. 2, С. 355].
Ильин, однако, не замечает главного, а именно, что интернационал-большевизм
20х годов (Троцкий, Зиновьев, Свердлов и Ко) — это одно, коммунизм 30-40х годов
(Сталин, Жуков, Рокоссовский и др.) — это совсем иное. И когда Ильин утверждает,
что коммунизм в Советской России не эволюционировал[2],
всегда оставался выражением неограниченного властолюбия, стремления к мировому
господству, он совершает ту же ошибку (как это ни прискорбно признать!), что и
Гитлер, утверждавший, что его нападение на Россию вызвано стремлением освободить
ее от засилия еврейства. Не был замечен тот существенный факт, что Россия,
говоря словами В.Распутина, переварила коммунизм и поставила его на службу
державным интересам. В этом смысле, кажется, более прав Н. Бердяев, который
утверждал в работе "Истоки и смысл русского коммунизма", что, миссия русского
народа сознается как осуществление социальной правды в человеческом обществе.
Ильин постоянно отвергал обвинения в антисемитизме и заявлял, что еврейского
вопроса для него не существует, что он относится к евреям точно так же, как и к
людям любой другой национальности. Главным критерием его оценки личности было
отношение к России: "Если он любит Россию — он мой друг, соратник, и брат, если
он Россию ненавидит — все равно еврей ли он, или он русский, — он мой враг, с
которым у меня ничего общего быть не может". [3]
В отличие от Ильина Шмелев в своих письмах более резок и откровенен. В письме
от 8 сентября 1929 года он пишет Ильину, что один из его знакомых удачно
сострил: "Ну, да все очень просто: когда бьют русских, это — революция, когда —
евреев, — погром!"... "12 лет реками льют кровь и точат русскую кровь, — и нет
никакого погрома, а — перманентная революция... А когда какого-нибудь агента
Г.П.У. на заводе, именующегося рабочим-евреем по морде смажут или ему в калошу
накладут, — "свигепый антисемитизм гастет!" Бедный народ, которому всюду тесно,
которого локти всегда в движении! Да хоть бы призадумались: из 100 племен одно
всегда вопит и всегда всех винит! Что сие значит? Слова Ренана — умницы —
впустую: народ, который "хочет во всех народах иметь все (и бо´льшие даже) права
и не желает принять никаких обязанностей!" А я бы добавил: и когда сей народ
сядет на шею всем народам, он будет вопить, что некого уже оседлать, и по
привычке будет посылать SOS ко Господу, пока его не грохнет небо" [Т. 1,
С. 149].
В 1953 году в Париже вышла в свет книга Ильина "Аксиомы религиозного опыта",
в которой автор излагает свою сокровенную концепцию жизненной мудрости. Вот она:
"Человеческая жизнь имеет свои сокровенные огни, о которых нерелигиозный человек
ничего не знает, но по которым религиозный человек правит свой путь... Эти
сокровенные огни даются каждому человеку в особицу... Все в жизни "говорит",
"зовет", "учит"; все подает знак, все знаменует о более глубоком и о более
высоком; все значительно. И вот искусство жизни, очищения, роста, умудрения
состоит в умении "расшифровывать" все эти посылаемые каждому из нас, Божии
иероглифы, созерцать их верный и чудный смысл. И не только созерцать, но
усваивать его мудрость, постигая каждое событие и явление своей жизни, как
личное обращение Бога к человеку... Тогда все начинает давать человеку свой
сокровенный "свет" и "огонь". [4]
С этой книгой "Аксиомы религиозного опыта" Шмелев не мог познакомиться, ибо
она вышла в свет спустя три года после его смерти. Хотя, вполне вероятно, он мог
быть знаком с фрагментами книги, которые Ильин печатал в различных периодических
изданиях. Тем не менее, незадолго до своей кончины в 1950 году Шмелев в письме к
Ильину излагает аналогичную концепцию сокровенной жизненной мудрости: "Каждому
дан от Господа "План жизни". И если человек вглядывается в чертеж этого плана,
следует ему, — его жизнь плодотворна и благоденственна. Иначе страдания великие.
Тоже и у каждого народа, у нашей Земли и у всей Вселенной... все в плане, все
задано — "выполняй", а я помогу тебе. Господь в вечном творении, так и человек
(как и вся природа) всегда в творчестве (даже в неподвижности своей), но важно,
чтобы это творчество соответствовало хотя бы тени "плана" [Т. 3, С. 419].
Шмелев и Ильин были личностями духовно одаренными, с большим душевно-духовным
опытом. Когда Шмелев жаловался другу, что давно ему не являются во сне его
любимый сын и не менее любимая жена, Ильин отвечает, что Ольга Александровна
(жена Шмелева) "очень тяжело несет Ваше душевное состояние. Поминать ее надо
светом, бодростью, благодарностью, творчеством, а не мраком. Об ушедших не
следует так скорбеть, это мучает их и разрушает дух оставшегося. А встреча
оттуда должна и может происходить не в галлюцинациях земного и чувственного
опыта, а в ясности духовного ви´дения и виде´ния… Только видеть ее телесным
глазом нельзя и не надо хотеть этого. А способы общения с Вами она сама найдет.
И не надо томиться так; это ее мучает" [Т. 2, С. 167, 179, 188].
В ответ на это Шмелев сообщает: "Я знаю; во всем, в эти 4-5 лет была явная
помощь мне от моих. Мой мальчик явился во сне и сказал: "Папа, я пришел побыть с
тобой" Было сие 2-3 октября 1943 г." [Т. 2, С. 371].
Спустя год Шмелев пишет Ильину, пожалуй, самые сокровенные свои строки: "Да,
вера в Господа — дар, талант. Разного калибра. Как в искусстве. Малый талант —
малое искусство. Вера — самое величайшее искусство. И, конечно, это искусство
Богопознания никакими философиями не приобретешь. Но всегда предел: поскольку
даровано. Почему так, одному — два, другому — пять? Так назначено... Но как
петуху не петь соловьем, так и "обойденному" — не стать верующим (Разрядка везде
Шмелева — Ю.С.), а лишь касаться сего, тереться у стен церкви... и взывать. Вот
откуда редкость явления истинно Святых. Как гениев в искусствах... Для веры
нужен особый дар — вообразительное сердце, не просто воображение" [Т. 2,
С. 410-411].
Любопытно, что восемью годами раньше в 1938 году Ильин писал Шмелеву:
"Верьте — Господь не химера. Он реальнее всех нас. И мы есьмы только Него. Это
надо видеть. Но видеть это нам не всегда по силам... Ибо Бог видится не только
своим присутствием в душе святого и героя, но Он показывает себя и в отсутствии
своем, через это самое отсутствие" [Т. 2, С. 236].
Как видим, налицо глубокая софеноменальность двух верующих натур, духовная и
душевная родственность, ставшая одной из главных причин их тесной (до самой
кончины Шмелева) дружбы.
Примечания
[1] Иван Шмелев. Иван Ильин. Переписка двух Иван в 3х
т.М.200г.Т. 1 (1927-1934),т.(1935-1946),Т. 3.(1947-1950). В дальнейшем все
сноски на это издание даются в тексте, первая цифра означает том, вторая —
страницу.
[2] Ильин И.А. Собр.соч. в 10 т. T.9-I0. - M.,1999. -
С. 273.
[3] Ильин Иван. Дневник. Письма. Документы
(1903-1938). - M., 1999. - С. 573
[4] Ильин И.А. Аксиомы религиозного опыта. - М.,
1993. - С. 257, 259.
Комментариев нет:
Отправить комментарий