Ледоколье

 Отец  посылает  Горкина  на  Москва-реку,  на  ледокольню, чтобы  навел
порядок. Взялись две тысячи возков льду Горшанову  доставить, - пивоваренный
завод, на Шаболовке, от нас неподалеку, - другую  неделю возим, а и половины
не  довезли. А уж  март  месяц, ростепель пойдет,  лед затрухлявеет, таскать
неспособно  будет,  обламываться  начнет, на  ледовине  стоять опасно,  -  и
оставим Горшанова  безо льду. Крестопоклонная на  дворе,  а  Василь-Василич,
Косой, с подлецом-портомойщиком Дениской, масленицу все справляет...
     - Пьяного захватишь, -  палкой его оттуда, какой это приказчик! По шеям
его, пускай  убирается  в  деревню, скажи  ему  от  меня!  До  Алексей-Божья
человека... - сегодня  у  нас что, десятое...?.. -  все чтобы у меня свезти,
какая уж тогда возка!
     - Какая  возка... - говорит  Горкин озабоченно, -  подойдут Дарьи-за...
сори-пролуби,  вежливо сказать... ледок замолочнится, водой пойдет, крепости
в нем не будет... Горшанову обидно будет. Попужаю Косого, - поспеем, Господь
даст.
     Отец сам бы поехал, да спины разогнуть не  может, "прострел": оступился
на  ледокольне,  к  вечеру  дело  было, ледком  ледовину  затянуло,  снежком
позапорошило, он в нее и попал, по шейку.
     - Ледоколов  добавь,  воробьевских с простянками  поряди... неустойка у
меня, по полтиннику  с возка... да не  в  неустойке дело:  никогда  не  было
такого, осрамить меня, с... с...!
     Горкин  обнадеживает, -  "поспеем,  Господь  даст",  -  берет  с  собой
шустрого  паренька Ондрейку, который  летось священного голубка  на шатерчик
сделал, как  Царицу  Небесную принимали,  -  и  одевается  потеплей:  поверх
казакинчика на зайце натягивает хороший полушубок, романовский,  черненый, с
зеленой выстрочкой, теплые варежки под рукавицы и подшитые кожей валенки. На
реке знобко, потеплей надо одеваться.
     Я не был еще  на ледокольне,  а там такая-то ярмонка,  - жара прямо! до
сорока лошадок с саночками-простянками ледок вываживают с реки, и всякого-то
сбродного  народу, с Хитрого  рынка  порядили, выламывают ледок, баграми  из
ледовины тянут, как сахар колют, - Горкин рассказывал. Я прошусь с ним, а он
отмахивается:  "некому  за  тобой  смотреть,  и лошади  зашибут, и  под  лед
осклизнуться  можешь,  и  мужики ругаются...  нечего тебе  там  делать".  Он
сердится и  грозится даже, когда я кричу ему, что сам на  Москва-реку убегу,
дорогу знаю:
     -  Только  прибеги у  меня... я те,  самовольник, обязательно в пролуби
искупаю, узнаешь у меня!..
     Говорит он  так  строго, что  я боюсь, - ну-ка, и взаправду искупает? Я
прошусь у отца, говорю ему, - "басню я про Лисицу выучил...". А я так хорошо
выучил, что Сонечка, старшая сестрица, похвалила, а она очень строгая. А тут
сказала: "ишь ты какой, как настоящая лисица поешь... ну-ка, еще скажи..." И
отец слышал про Лисицу. И говорит:
     - Возьми его, Панкратыч, на ледокольню, он тебе про Лисицу скажет. Пора
ему к делу приучаться, все-таки глаз хозяйский... - смеется так.
     А Горкин даже и доволен, словно, - разу повеселел:
     - Раз уж папашенька дозволяет - поедем, обряжайся.
     Я  надеваю меховые сапожки и армячок с красным кушаком, заматывают меня
натуго башлыком, и вот, я прыгаю на снежку у каретного сарая,  где Антипушка
запрягает  в  лубяные  саночки  Кривую,  -  другие  лошадки  все в  разгоне.
Попрыгиваю и напеваю Горкину:

     Зимой, ране-хонько, близ жи-ла,
     Лиса у проруби пила в большо-ой мороз...

     Слушает  Горкин, и  Ондрейка, и даже  будто Кривая  слушает, распустила
губы. Антипушка  засупонивает,  подняв ногу, и  подбадривает меня, - "а  ну,
ну!". Скорей бы ехать,  а он все-то копается, мажет Кривой  копытца.  Не  на
парад нам,  чего  тут  копытца мазать!  Нельзя не мазать: копытца старые,  а
дорога  теперь какая,  волглая...  - надо  беречь старуху.  И, правда,  снег
начинает  маслиться, вот-вот потекут сосульки; пока пристыли, крепко висят с
сараев, а  дымок  вон  понизу  стелется, - ростепели  начнутся. Видно, конец
зиме: галочьи  "свадьбы" кружат,  воздух  затяжелел,  стал гуще, будто  и он
замаслился, - попахивает двором, сенцом, еловыми досками-штабелями, и петуху
уж в голову ударяет, - "гребешок-то какой махровый... к весне дело!".


     Садимся в лубяные саночки на  сено, вытрухиваем на улицу, - туп-туп, на
зарубах, о  передок.  На Калужском  рынке  ползут  и ползут простянки, везут
ледок, на Шаболовку, к Горшанову.
     -   Наши,  -   говорит   Горкин,  -  ледок-то   как   замучаться  стал,
прозраку-крепости той нету,  как об Крещенье, вот под "ердань" ломали. Как у
вас тама-то?.. - окликает он мужика,  а Кривая уж  знает,  что  остановиться
надо, - котора нонче возка?..
     -  Четвертая... -  говорит мужик, придерживая возок. - Верно, что мало,
да энти вон, ледоломы-дуроломы, шабашут все... ка-призные!.. пива, вишь,  им
подай,  с  Горшанова  выжимают.  Нам-то  там   ковшами   подносят,  сусла...
управляющий велит, для раззадору, а энти... - "погожай, леду не наломали!" -
выжимают.   Василь-то-Василич?..  да  ничего,  веселый,  пир  у  них  нонче,
портомойщик аменины празднует, от Горшанова ящик им пива привезли.
     -  Гони, Ондрюшка, - торопит Горкин, - вот  те два!  Денис-то и вправду
именинник  нонче, теперь чего  уж  с ними... Ледоломы  шабашут... а Косой-то
чего смотрит?!. Погоняй, Ондрюша, погоняй... дадим ему розгон...
     Но  Кривая, как ее не гони, потрухивает себе, бегу не прибавляет, такая
уж  у ней  манера, с прабабушки Устиньи:  в церковь ее  всегда  возила,  а в
церковь  -  не на пир спешить, а чинно, не  торопясь; ехать домой, к овсу, -
весело побежит.
     Вот уж  и Крымский мост. Наша ледокольня  влево от него: темная полынья
на  снежной великой  глади, тянется далеко,  чуть  видно. С  реки ползут  на
подъеме  возки со льдом;  сверху  мчатся порожняки:  черные мужики, стойком,
крутят  над  головой,  вожжами,  спешат забирать  погрузку.  Вдоль  полыньи,
сколько хватает глаза, чернеют ледоломы, как вороны, -  тукают в лед носами;
тянут баграми  льдины,  раскалывают  в  куски,  как  сахар. У  черного  края
ледовины - горки наколотого льду,  мутно-зеленоватого, будто постный  сахар.
Бурые мужики, уж в полушубках, скинув ушастые азямы, швыряют в санки: видно,
как падает, только не слышно стука.
     Мы съезжаем по каткой наезженной дороге к  вмерзшим во льду плотам: это
и есть  наша портомойня. На ней в прорубах плещется  черная вода: бабы белье
полощут, красные  руки  плещутся  в  бело-белом. Кривая  знает, как надо  на
раскатцах,  -  едва ступает. Сзади  мчат на нас мужики в простянках,  крутят
подмерзшими  вожжами,  гикают...   -  подшибут!  Горкин  страшно  кричит:  -
"легше!.. придерживай...  ребенка убьешь!.."  Я задираю  голову  в башлыке и
вижу:  храпят  надо  мной  оскаленные  морды,   дымятся  ноздри,  вздымаются
скрипучие оглобли... мчится с горы на нас рыжий мужик в азяме, - уши, как  у
слона,  -  трещат-ударяются  простянки,  сшибают  лубянки  наши,  прямо  под
снеговую гривку... а мне даже весело, не страшно.
     -  Да сде-рживай... лешья  голова!..  - с криком выпрыгивает  из  санок
Горкин и подымает руки на мчащихся с гиканьем за нами, - сворачь!.. сворачь,
те говорю!.. Господи, греха с ими - чумовыми... пьяные, одурели!..
     И все несутся, несутся порожняком за льдом...
     -  Пронесло... - воздыхает  Горкин  и  крестится, -  слава-те, Господи.
Долго ли голову пробить оглоблей... вот как брать-то тебя!.. я-то знаю, чего
бывает... спешка, дело горячее. Спасибо, Кривая сама свернула под бугорок...
старинная лошадка, зна-ет... А на  Чаленьком бы  поехали... он бы сейчас  за
ними увязался, тут бы и костей не собрать... ишь, раскат-то какой наездили!
     Навстречу,  хрупая  по хрустящим льдышкам, вытягивают в горку  возки  с
ледком. Спокойные  мужики, в размашистых азямах, хрустко ступают в валенках,
покуривая трубки и  свернутые из газеты "ножки". Зеленый дымок махорки тянет
по ветерку; будто и ледком пахнет, зимней еще Москва-рекой.
     Ну, как, Степа?..  - окликает Горкин знакомого  воробьевского мужика, -
оборачиваете без задержки? ледоломы-то поспевают ледок давать?..
     - Здравствуй, Михал Панкратыч! - говорит мужик, - теперь пошло, обломал
их  Василь-Василич,  а  то  хоть  бросай работу.  Так взялись  - откуда  что
берется... гляди, сколько наворотили!..
     -  Один одно плетет, другой - другое, вот и пойми их! - дивится Горкин.
- Ишь, по ледовине-то...  валы льду!  А тот говорил - нечего возить.  Сейчас
разберем дело.
     Привязываем Кривую к столбику, к сторонке от дороги, и бредем по колено
в снегу к сторожке. Нас не видно: окошко сторожки на реку. Из железной трубы
сыплются в дыме искры, - здорово растопил Денис.  Горкин смотрит из-под руки
на чернеющую народом ледокольню: выглядывает, пожалуй, Василь-Василича.
     - Нет, не видать... - говорит Ондрейка, - в сторожке греется.
     - Гре-ется... - в сердцах говорит  Горкин, голос  его  дрожит, - хо-рош
приказчик! народишка без досмотру... покажем ему сейчас гулянки. Знает,  что
нездоров хозяин, вот и... и  поста не  боится,  что хошь ему!  И Дениска  за
бабами  не  смотрит,  корзин  не  считает...  -  мой  себе!  хороши,  нечего
сказать!..
     Входим в сторожку.  Железная печка полыхает  с  гулом, от  жара  дышать
нечем.   За   столиком,   из  досок  на   козлах,   сидит   пламенно-красный
Василь-Василич, в  розовой рубахе, в расстегнутой жилетке; жирные его волосы
нависли,  закрыли лоб, а мутный, некосой глаз смотрит на  нас  в упор. Перед
печкой, на куче  щепок  и чурбаков,  впривалку  сидит  Денис,  тоже  в одной
рубахе, и  пробует  гармонью.  На  столике  -  закопченный  чайник, -  "ишь,
бархатный  у меня  чайничек!" - бывало,  хвалил Денис, - пупырчатые  зеленые
стаканчики, куски  пирога с морковью, обглоданная  селедка, печеная  горелая
картошка  и  грязная  горка соли. А под столиком,  в  корзинке-колыбельке, -
четвертная бутыль зелена-вина.
     - Молодцы-ы... - говорит Горкин, тряся бородкой, - хорошо празднуете...
а хозяйское дело само делается?.. а?.. Сколько нонче возков прошло, ну?!.
     Денис вскидывается со щепы,  схватывает чурбан, шлепает  по  нем черной
лапой, словно счищает грязь, и кричит во всю глотку:
     - Гость дорогой!..  Михал Панкратыч!..  во подгадали ка-ак!.. Амененник
нонче я... с анделом проздравляюсь... п-жалуйте пирожка!..
     Василь-Василич  поднимается грузно, не торопясь, икает, распяливает  на
нас мутные  глаза,  -  не  понимает будто.  Сипит,  едва  ворочает языком, -
"сколкаа-а?.."...  -  лезет под полушубок,  на котором сидел, роется  в нем,
нашаривает...   -  и   вытаскивает   из  шерсти  знакомую   мне  истрепанную
"книжечку-хитрадку",  где "прописано все, до малости". Там, я знаю, выписаны
какие-то  кривые  штучки,  хвостики,  кружочки,  палочки, куколки,  цепочки,
кочережки,  молоточки... - но что это такое, никто,  кроме него, не знает. И
Горкин даже не знает,  говорит - "у него своя грамота-рихметика". Мы молчим,
и  Денис  молчит,  смахивает с чурбашка и  все  пришлепывает. Василь-Василич
слюнит палец и водит что-то по книжечке...
     - Сколька-а?.. А вот,  Панкратыч... - говорит он с запинкой, поекивает,
-  та-ак,  кипит...  х-роший  народ  попался...  не  нахвалюсь...  самоходом
шпарют... не на...  нарадуюсь!..  Сушусь  маненько,  со-хну...  у огонька...
ввалился утресь по  саму  шейку...  со-хну!..  До  обеда  за  два ста возков
свезли, без запину... так  и  доложи хозяину... во  как! Был,  мол, запор...
пошабашили,  с-сукины коты,  прижимали... завиствовали,  скажи...  ледовозам
сусла, нам по усам!..  В точку привел, Панкратыч... А... для  аменин,  Денис
меня угостил, а я дела не забываю... я, хозяйское добро... в воде не  горит,
в  огню  не  тонет!  Во, гляди, Панкратыч...  -  тычет  он  в кривые  штучки
обмороженным сизым пальцем,  - в-вот, я-ственно... двести семой возок...  за
нонче, до обеда!.. А все-навсе... тыща... и триста сорок возков. Два-три дни
-  и  шабаш!..  навсягды  оправдаюсь,  Михал  Панкратыч...  потому  я...  от
со-вести!..
     Горкин  ни  слова не говорит, велит мне  идти с собой  на ледокольню, а
Ондрейке забрать ломок и тоже идти за нами.
     - Осе... рчал!.. - вскрикивает Василь-Василич и всплескивает  руками. -
Ну, за что? за что?!.
     Он так жалостно вскрикивает, что  мне жалко. Слышу на выходе, Денис ему
отвечает, и тоже жалостно:
     - Ни за что!..
     Горкин  и  на меня сердит;  ведет за  руку  по выбитой  на снегу кривой
тропинке и чего-то все дергает. Чего он дергает?.. И ворчит:
     - Да иди ты, не дергайся!.. Чисто крот накопал, куда ни ступи... позадь
меня, сказываю, иди,  не тормошись... в прорубку  ввалишься, дурачок!.. Ишь,
накопал-понапробивал, на самой-то на тропке, и вешки-то не воткнул, дурак!..
     Теперь я  вижу:  пробиты лунки во  льду,  чуть ледком  затянуло только.
Спрашиваю, что это.
     - Рыбку  Дениска на "кобылку" ловит, нет  у  него делов! Да не оступись
ты, за мной иди!..
     На какую кобылку?..
     Мы выходим на ледокольню.
     Тянется  темная полынья,  плещется  на  ней  "сало", хрустяшки-льдинки.
Вдоль  нее, по  блестящей,  будто намасленной  дороге,  туго ползут возки  с
сизыми ледяными глыбами. По встречной дороге, рядом, легко несутся порожняки
и  ростянки с веселыми  мужиками.  Кричат нам:  "йей,  подшибу,  сворачь!.."
Пьяные мужики?  Лица  у них все  красные, как огонь, иные на санках  пляшут.
Горкин трясет бородкой, повеселел:
     - Горшановское-то играет!.. а ничего, дружно работают молодчики.
     Подходим  к самому ледоколью. Совсюду  слышно, как тукают в лед ломами,
словно  вперегонки;  в  сверканьи  отбрызгивают  льдышки; хрупают  под ногой
хрусталики.  Горкин и тут  все  не отпускает: склизко,  хоть до черной  воды
шажка  четыре.   Полынья  ходит  всплесками,  густая   от  мелких   льдинок,
поплескивает о край, - дышит. Горкин так говорит.
     - Михал Панкратычу почет... с праздничком!.. - кричат знакомые мужики с
простянок, и все-то гонят.
     По краю полыньи потукивают ломами парни, и бородатые. Все одеты  во что
попало:  в  ватные кофты  в  клочьях, в мешки,  в истрепанные  пальтишки,  в
истертые полушубки  -  заплата  на  заплате,  в  живую  рвань;  ноги  у  них
кувалдами, замотаны в рогожку, в тряпки, в паголенки от валенок, в мешочину,
- с Хитрого рынка все, "случайный  народ", пропащие, поденные.  Я  спрашиваю
Горкина - "нищие это, да?".
     - Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи.
Хитрованцы, только  поглядывай. Тут,  милок, и "господа"  есть!..  Да так...
опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..
     Он спрашивает степенного мужика  в простянкях, много  ли нонче вывезли.
Мужик говорит, закуривая из пригоршни:
     - Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А  кругом -  за
тыщу за триста  перевалило, кончим в  два дни... ишь, как бешеные нонче все!
гляди,  хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил...
умеет с ими!..
     Я теперь  вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять
с  ломами  и  начинают  потукивать, раз за разом. Слышится  треск  и  плеск,
длинная льдина начинает дышать -  еле  приметно колыхаться;  прихватывают ее
острыми  баграми,  кричат  протяжно  --  "бери-ись!..  навали-ись!,."   -  и
вытягивают  на снег,  для  "боя". Разбивают ломками  в "сахар",  нашвыривают
горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.
     Высокий,  бородатый  мужик,  в  тулупе,  стоит  поодаль,   дает  ярлыки
возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:
     -  За два  дни  покончим.  Ну,  и  молодец Василь-Василич! Совсем  было
пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались,  пока
почешутся...  в  полруки  кололи. На пивном сусла подносят возчикам,  - и им
подавай, лодырям! Василь-Василич  им уж по пятаку набавил, - нет, сусла  нам
подавай!  А он... что  жа!.. "Не сусла  вам, братцы, а в  мою  голову...  по
бутылке  пи-ва,  бархатного, златой ярлык!.. И на  всяк день  по  бутылке, с
почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди  вон, чего
наломали,  с  обеда   только...   диву  дался!  народишка-то   сбродный   да
малосильный,  пропитой...  а  вот,  обласкал  их Василь-Василич, проникся  в
них... опосле обеда  всем по бутылке бархатного  поставил. Ну, взял народ...
теперь что хошь из него "сделает, сумел так.
     - Что, молодой хозяин... -  Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков!  И
поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем.
Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул
заздравной,  а... намок,  как... лыка не вяжет.  Да Господь  с ним,  не  нам
судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком
бил, багром волочил... пойдем.
     Он  ведет  меня  за  руку, не отпускает. Тук-тук,  за нами,  - и слышно
тягучий  треск, будто  распарывает что  крепкое. Мчатся  встречу  порожняки,
задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."


     Уже темнеет, когда  возвращаемся  в сторожку. Опять вскакивает Денис  и
шлепает  по чурбашку,  приглашает  Горкина отдохнуть. Василь-Василич  совсем
размяк, крутит  вихрастой головой, пучит на  меня  косой  глаз,  еле  языком
возит:
     - Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня  знает! У меня... все в
порядке.  Ласке учил папашенька... и соблюдаю,  пальцем не зацеплю!..  Я  им
ка-ак?.. я  им ящик  "бархатного" ублаготворил... от  себя, старайся у  меня
только. Пьяницы даже  понимают,  а  уж тверезыи...  всю Москва-реку расколю,
милиен возков, хошь на всю Москву  к завтрему,  возьмись только... и  больше
ничего.
     - Ну, Василич. Господь с тобой...  - говорит Горкин ласково, - ночуй уж
тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче
ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.
     - Я  те,  Михал Панкратыч... я  вам  с этим... с  изюмцем у меня! кума,
сторожиха банная,  спекла,  из уважения...  рыбки ей для  поста  иной раз...
сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с  полсотни понатаскал...
несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же
работать они умеют,  для показа. Горяченькой ушицы,  ершиков  поглодать... -
рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как  вы  самый
крестный  есть  Марье  Даниловне...  поклончик  от  меня  им...   да   пивка
бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..
     И  мне  дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем  в  охотку,
отпиваю  и  "бархатного",  глоточек,  дозволил  Горкин.  Пирую  с   ними   и
разглядываю сторожку.
     На стенке у окошка прилеплен  мякишем портрет Скобелева из газетки, а с
другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним -
розовая дама  с голой  шеей, с конфетной коробки крышечка: очень  похожа  на
Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке  - бумажный
образок       Иверской.      Тускло      горит-чадит      лампочка-коптилка,
потрескивает-стрекает печка.
     Входит, пригибая голову, артельный  староста, всю сторожку закрыл своим
тулупом. Говорит:
     -  Пошабашили.  Записывай, Василь-Василич:  всего  за  день - четыреста
пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.
     - Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в
полушубке, под собою.
     Денис, бережно, достает с полу, из  "колыбельки" четвертуху и  наливает
стакан  артельному.  Артельный крестится  на  Скобелева, неспешно  выпивает,
крякает закусывает пирогом с морковью.
     - Благодарим покорно... с анделом, значит, вас...  - сипло говорит он и
утирается   бородой,  -  Намаялся-заснул,   сердешный...  -   мотает  он  на
Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как
намаялись, с  энтими, с  пропойными... За свой  карман,  говорит,  пивка  им
приказал... "мне, говорит,  хозяин  тыщи доверяет...  как же малости этой не
поверить!.." Прямо, золотой человек.
     Василь-Василич всхрапывает. Я  знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я
пропел  бы  ему  басенку  про  Лису, да  спит он.  Артельный  спрашивает,  -
расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич  встряхивается, потирает глаза,
находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.
     - Сорок  подвод... по ряду,  по восемь гривен... получай. По  пятаку от
меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...
     Он достает  из-за голенища  валенка пакет из сахарной бумаги, синей,  и
слюнит липкие желтенькие рублевки.
     Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе
с  надорванным  козырьком,  с  замотанными в мешок ногами, стеклянными.  Под
набухшими,  мутными  глазами  его  висят мешочки.  И ему подносят.  Пьет он,
передыхая, морщась, и не до  донышка,  как артельный, а сплескивает остаток.
Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху,  -  закусывает только
луковой  головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками,  и... просит еще
"стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно -
"а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.
     -   Проздравил   бы   амененничка-то,  Пан-кратыч...   а?   -   говорит
Василь-Василич.  - Знато бы,  хереску  бы  те  припас,  а то...  икемчику...
По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..
     Они выпивают  молча.  У  Василь-Василича  пушистая  золотая  борода.  Я
вспоминаю басенку:

     А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!
     Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,
     А, может быть, авось оттепель придет,
     Так хвост от проруби оттает...

     Вижу длинную полынью  и льдины, - и там  Лиса.  Пропеть им  басенку? Но
никто не просит.
     - Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая
наша, небось, замерзла.
     Василь-Василич спит на столике. Денис провожает  нас, тычется на снегу.
Горкин  велит ему  спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, -
"и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".
     Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки:
-  ту-тук... ту-тук...  Видится  льдина,  длинная...  дышит,  в  черной воде
колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.

     Вот, ждет-пождет,
     А хвост все боле примерзает.
     Глядит - и день светает...

     - Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...
     Снимают  меня,   несут...  -   длинное-длинное  дышит,  в  черной  воде
колышется,   -   хрустальная,   диковинная   рыба...   ту-тук...   ту-тук...
"бери-ись... нава-ли-ись...".

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml