Петровками

"Петровки" -  пост легкий,  летний.  Горкин называет -  "апостольский",
"петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.
     -  Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы.  Петра-то-Павел, -  за
Христа мученицкий конец приняли. А вот.  Петра на кресте язычники распяли, а
апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то
Петр и говорит  им:  "я креста не боюсь, а на него молюсь... только распните
меня вниз головой!"
     - Почему вниз головой?
     -  А  вот.  "Я,  говорит,  недостоин  Христовой мученицкой  кончины  на
Кресте", у язычников  так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него
муки принять,  вниз меня  головой распните". А  те  и  рады,  и распяли вниз
головой. Потому и постимся, из уважения.
     - А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?
     - Ихний царь не велел. Не то, чтобы добрый был, а  закон такой. Апостол
Павел римский язычник был,  покуда не просветился... да какой  был-то, самый
лютый! все старался, кого  бы казнить за Христово Слово. И пошел  он во град
Дамаский  христиан терзать. И  только ему к тому граду подходить, -  ослепил
его страшный свет! и слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь
Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и сам Христос
явился в  том свете.  Он и  ослеп, со  свету того. И  постиг истинную  веру.
Крестился, и тут прозрел, святые  молились за него. С  той поры уж он совсем
другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом.  И стал Христа проповедывать. А
по пачпорту-то -  все  будто язычник  ихний.  А  у рымских  язычников  своих
распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и
постимся Петровками, из уважения.
     Петровками у нас не строго. И  пора летняя, и не говеем. Горкин  только
да Марьюшка  соблюдают  строго, даже селедочки не едят. А  Домна Панферовна,
банная  сторожиха, та  и  Петровками говеет, к заутреням  и  вечерням ходит.
Горкин тоже говел  бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... -
ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.
     На дачу мы не поедем, на Воробьевку,  - мамаше нездоровится. Горкин мне
пошептал,  на  приставанья с  дачей: "скоро, может, махонький  братец, а  то
сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".
     - Папашенька обещался на  то  лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода
всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу
ловить. Да чего нам с  тобой  на дачу, у нас Москва-река под рукой.  Выпадет
денек  потеплей,  мы  с  тобой  и  закатимся  погулять,  белье  вот  повезут
полоскать. Харчиков захватим, на травке  посидим-закусим, цветочков-желтиков
насбираем,  свербички пожуем...  и  рыбки живой  прихватим у  Дениса, у него
всегда в садке держится про запас.
     И  вот, выдался денек  жаркий-жаркий,  ни облачка  на небе.  Вот бы  на
Москва-реку-то! А сестрица Соня, как на грех,  басню задала выучить. Я у ней
большую  коробку с бисером рассыпал. Заставила  меня до единой бисеринке все
собрать да еще "Вола и Кота" выучить, большущую!  Ну, басня-то пустяки, я ее
за час выучил отлично. Софочка даже не поверила  -  "врешь, врешь!" - я ей и
ответил,  без запинки....а она  - "врешь, врешь! ты  ее раньше, должно быть,
знал!"  - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки. Хотел половой щеткой,
сразу,  а она... учительница какая! - "нет,  с пылью мне  не нужно, а ты мне
все по бисеренке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...
     - Сбирайся,  милок, на дачу с  тобой  едем!  - кричит под окном детской
Горкин  и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша  чего-то захромала,
ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.
     Я знаю, что это не "на дачу", а на  Москва-реку, полоскать белье. Бисер
еще не собран, но  Горкин уж отпросил  меня Сонечка  говорит - "ну, уж беги,
лентяюшка,  бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом
стращают,  а до него еще года  два, за  два-то года все  и помереть  успеют,
Горкин говорит.
     Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения  только
держим.  Ноги у  него в наплывах,  но  до Москва-реки  нас дотащит. Все-таки
животное  существо, жалко татарину под нож отдать,  и все-таки  заслуженный,
сколько всякого матерьяльцу  перевозил на стройки,  и  в Писании  сказано  -
скота  миловать.  А  на  Москва-реке  теперь  живая дача, воздух привольный,
легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить,
бутошники не загрозятся.
     Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к
Марьюшке. Она говорит - "будя  с  тебя. Панкратыч хлеба краюху взял, и  луку
зеленого, и  кваску... какие еще тебе  разносолы, Петровки нонче!"  - и дает
пирожка с  морковью, из печи только.  Едут с нами  горничная Маша, крестница
Горкина, и белошвейка Глаша, со  двора, такие-то  болтушки,  женихи только в
голове, - с ними нам не  компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным
впереди,  правим,  -  со Смолой  умеючи  тоже надо. Можно  и  без пальтишки,
теплынь,   и   Москва-река   теперь  согрелась,   июнь   месяц.   По   улице
сапожники-мальчишки в  окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая,
- плотничья  наша  куда лучше! Как  можно... - плотник и купальни ставит,  и
дачи строит,  при живом дереве  всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А
струмент взять: пила, топорик,  струбцинка... и  рубанки тебе, и  фуганки, и
шершебель... не  сравнять  никак.  Сапожник на  "липке"  весь  век живет,  а
плотник - вольная птица:  нонче он тут, а  завтра под Коломну  ушел... и  со
всяким  народом  сходишься,  - как  можно! А  то  старинные  хоромы ломать в
именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..
     Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по
Крымскому  Валу,  а  вон  уж  и  мост синеет,  скозной,  железный,  а тут  и
портомойни.  Слева,  за  глухим  забором,  огромный  Мещанский   Сад:  тянет
прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют,
выводят   свои  коленца:  зяблики,  щеголки,  чижи...  -  фити-фити-фью-у...
чулки-чулки-паголенки!  Кукушка вот  только не кукует. По  зорькам и соловьи
поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а
теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.
     - Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин,  - нелюдимая она  птица,
кара-ктерная.  У  каждой  птицы свое  обычье.  Малиновка вот, -  самая наша,
плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает.
И скворец,  вовсе дворовый. Дро-озд?  Какой дроздок... черный, березовик, не
любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.
     Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.
     Едем высоко, по валу. По обе  стороны, внизу, зеленые огороды, конца не
видно, направо - наша водокачка, воду дает с  Москва-реки. Ночью тут жу-уть,
глухой-то-глухой пустырь.
     - Застраивается помаленьку,  теперь не особо  страшно.  А  вот  кукушки
когда водились, тут к ночи и не ходи!
     - А что... разденут?..
     -  Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только
тут  не было! Вон,  будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он  человек
законный,  а  вот,  годов двадцать тому,  Зубарев  тут  жил-сторожил. Вот  и
приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.
     Смола  рад: травку увидал,  скатывает  весело  под  горку.  Портомойщик
Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они,
непутевые, визжат, -  известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом
займутся, а мы своим.  Река -  раздолье,  вольной водицей  пахнет, и  рыбкой
пахнет,  и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая
даль, зеленая,  - Нескучный,  Воробьевка. Москва-река  вся горит на  солнце,
колко  глазам  от  ряби,  защуришься...  -  и  нюхаешь,  и дышишь,  всеми-то
струйками;  и желтиками, и травкой,  и свербикой  со  щавельном,  и  мокрыми
плотами-
     смолкой,  и бельецом, и  согревшимся бережком-песочком,  и лодками... -
всем  раздольем. До  того хорошо, -  не знаешь, что и делать. С Москва-рекой
поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.
     -  Кормилица наша, Москва-река... - говорит  Горкин ласково, зачерпывая
пригоршней, -  всю-то  исплавали с папашенькой.  И под  Звенигородом, и  под
Можайском...  самая   сторона  лесная,  медведи  попадаются.  И  до  Коломны
спускались.  И  плоты  с  барками гоняли  -  сводили рощи, и  сколько  разов
тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...
     Дышит будто Москва-река, качаются наши  лодочки - "Стрела", "Ласточка",
"Юла", "Рыбка"...  - поплескивает об них, бабы  белье  полощут. Светится под
водой,  будто  серебрецо, - раковинка-речнушка.  Говорят, живая к берегу  не
подходит, а как отживет - обязательно  ее выплеснет. Живет на самой на глыби
где-то.
     - Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.
     - Я мырять хорошо умею, - говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от
него пахнет и водочкой, а лицо  у него коричневое, как кожа,  и  все-таки он
такой красивый, быстрые у  него глаза,  мне нравится. - В самую глыбь мырял.
Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И
раки по ним ходят, усатые... будто мужья  у них. И рыбка, понятно, всякая. А
я утопленницу искал... портнишечка с Бабьего  Городка купалась,  там  вон...
насупротив  Хамовников,  вон  пожарная каланча  где...  глыбко тама, дна  не
достать. Мырнул... - и вижу... зеленым-зеленый свет! И  лежит,  стало-ть, на
зеленом на песочке белое тело...  ну, белым-то белое-разбелое...  как живая,
вся в  своем  образе природном,  спит будто.  А вкруг  ее  все речнушки эти,
дышут... крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто
свои  поют,  крылышками махают. Обрадовался  я ей, как родной  сестрице, под
плечико  ее прихватил,  вымахнул...  ну,  вовсе  другая уж,  на живом свету,
синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них
свои  разговоры. Верно,  выплескивает речнушку, как  отживет...  как  мы все
равно своих хороним. А они выплескивают.
     Серебрится Москва-река, молчит.  Что у ней там,  на  глыби? И что  - за
кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным  и  Денисом на "Стреле",
далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!
     Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.
     - А еще чего хорошенького скажи.
     - Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки
наваливаются.  Намедни  у нас писарь с перво-градской  больницы утоп, так за
три  дня  рака   навали-лось...  на  огонек  ночью  наползли...  весь  песок
черным-черный!  Я сот пять  насбирал,  за пять целкачей  в трактир продал, к
пиву  их  подают. Вода свое знает.  А речнушки  эти... у них своя примета. К
холодам  -  и  не  понять,  куда  денутся! Опущусь  - где  мои речнушки?  Ни
разъединой. А вода  непогоду чует... мутнеть  за неделю еще начнет, и рыба -
шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.
     Рассказывает  нам,  и все на портомойни глядит, - за выручкой следит? У
него сторожка на берегу, удочки, наметки,  верши... - всякая снасть. И рыбка
всегда живая, на дне, в садочке  живорыбном. Глаша с  Машей белье полощут, и
все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", говорит Денис:
     -  На  белой булочке  все,  балованные.  А  что, Михаила  Панкратыч,  с
конторщиком-то у Маши не вышло дело?
     - А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.
     - Пя-ать со-от?!!  А сопляк сам.  За  меня бы пошла...  в  шелках бы ее
водил, а не то что... пя-ать со-от!..
     - Припас шелки-то?..
     - - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице...
коль задастся... - А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся...
     -  Водчонку  мы  тогда  побоку...  Поговорили  бы,  Михал  Панкратыч...
крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не
могу, -  все-то меня корит  -  "шут речной, бродяга..."  -  это что  на реке
ночную... характер  мой такой, не  могу. А так  - остепенюсь, зарок дам... -
глядит на меня Денис,  ковыряет в  песочке  палочкой. - Это она выпимши меня
видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.
     Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:
     - Поговори, голубчик Горкин!
     Горкин не отвечает, бородку потягивает только.
     - Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там
больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал
Панкратыч...
     -  Уж  к  тридцати  тебе скоро,  постепенней  бы каку  приглядел, а  не
верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она,  с ней те
трудно будет. И непоседа ты...
     - Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.
     - Поговори,  Горкин,  -  прошу его, - Они будут  в домике жить, и у них
детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...
     Денис схватывает меня, колет усами щечку.
     - Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..
     Он  входит  со мной в Москва-реку,  идет в воде по колена.  У  большого
камня, который называется "валун-камень", он останавливается и шепчет:
     - Гляди в воду, сейчас отмутится...
     Белый песочек видно,  и вот  - длинные  черные  прутики  шевелятся  под
камнем... что такое?!.
     - Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня
на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.
     - Это  старшой  у них,  никогда  его не беспокою, давно  тут проживает.
Такая  у меня примета: уйдет мой рак  - и мне нечего тут  жить - ждать... не
выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.
     И сажает  рака  под "валун-камень". Я слышу знакомую песенку, поет Маша
тоненьким голоском:

     На серебряной реке-э,
     На златоом песо-о-чке-э...

     Мы подтягиваем с Денисом:

     Долго де-э-вы моло-до-й
     Я стерег следо-о-очки-и...

     - Эх, - говорит Денис, - следочки!..
     Выносит  меня  на портомойку, несет  мимо  нагнувшейся Маши, схватывает
отжатое  белье,  шлепает жгутом  Машу по спине и  кричит: "следочки!" И  она
шлепает  Дениса,  а он пригибается со мной и приговаривает:  "а  ну еще... а
ну?.."  И  Глаша,  и  другие  принимаются  хлестать  нас..  Денис  кричит  -
"ребенка-то зашибете!.." - и бежит со мной по плотам.
     Горкин кричит сердито:
     - Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!
     А мне  и не  больно, а  весело.  Денис просит прощенья и  все говорит -
"поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".
     Горкин  не  отвечает. Денис  приносит  из домика  гармонью  и  начинает
играть. Я  знаю это  - "Не велят  Маше  за реченьку ходить...  не велят Маше
молодчика любить...". Хорошо играет, Горкину  даже  нравится. Маша  кричит с
плотов в смехе:
     -  А ну,  сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный,  мою
прежнюю любовь"! - и все хохочет.
     И Глаша  хохочет,  и  все бабы. Денис кладет гармонью и  идет  собирать
выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.
     - Каки  мы с тобой сваты, не наше это  дело. И не хозяйственный, солдат
отлетный...  и водчонкой  балуется.  Человек несостоятельный. Рыболовы  - уж
известно,  непоседливы.  Пирожка-то...  Не очень  я с  морковью-то уважаю...
Допрежде  любил, а  как угостил нас с  Василь-Василичем  Зубарев-бутошник, у
моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит.
А  вот. Такое было  дело, страшное. Это  как разбой  тут  шел, душегубы  под
мостом водились,  мост тогда  деревянный был. Да долго  рассказывать,  домой
скоро собираться  надо, бельецо-то вон  кончили полоскать, и дело меня ждет.
Ну, что ты пристал - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай  пили с пирогом... с
морковью пирог был... А у него в  подпольи  мертвое тело  лежало... богатого
огородника,  воробьевского,  с   душегубами  теми  убил-ограбил.  А  мы,  не
знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в  именины его. Зубарева-то...
Алексея-Божья  Человека,  в  марте  месяце... чуть  не силом затащил к себе,
возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну,  и закусывали пирожком,
с морковью... с  кровью будто, вышло-то так.  Опосле того не ем с  морковью.
Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на
воров был!..  -  все дело  раскрыл,  ух  ты,  как  раскрывал!..  Да  все  те
рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...
     Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок  тяжелые корзины  с
бельем.  Подсаживает Машу,  шепчет ей что-то на ухо, а она  отвертывается  к
Глаше и  все-то хохочет, глупая. Жалко  с Москва-рекой  прощаться,  со  всем
раздольем, со всем, что на  ней и  в вей, и там, далеко, за  Воробьевкой, за
Можайском... Чего там не видано, не слыхано!
     Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его
Денис,  а  он ни с  места:  с  ним  тоже надо умеючи.  Горкин  начинает  его
оглаживать. Денис уходит...
     Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:
     - Нас что ж не провожаешь?..
     - А вот, годи, провожу!.. - отвечает Денис с реки. Смола сворачивает на
травку  и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше - "вот тебе жених!" -
и что-то швыряет ей. Она с  визгом валится на белье. Черное что-то падает на
дорогу,  в пыль... и  я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно
даже,  как  хлопает  он "шейкой".  Горкин  велит  Денису  заворотить  Смолу,
сердится.
     Возьми  себе  поиграть...  - говорит  мне  Денис, и завертывает рака  в
большой  лопух. -  Ушел мой рак,  и мне  уходить надо.  Возьму расчет, Михал
Панкратыч... пойду под Можайск, на барки.
     Говорит он не своим голосом, будто он заболел.
     - А нас с Машухой не  прихватишь?  -  смеется Глаша,  - как же нам  без
тебя-то?..
     Маша не говорит: сердится  будто  на Дениса, - за  рака сердится? А мне
так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.
     Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:
     - Возьми рака, пусти  под  "валун-камень"!..  Он берет рака, смотрит на
меня как-то непонятно, и говорит, уже веселей:
     -  Пустить,  а? Ну,  ладно... пущу на счастье.  Только мы двое про рака
знаем.
     - Прощевайте... - говорит он и смотрит, как мы ползем. Маша кричит:
     - Не скучай, найду  тебе невесту! В подпольи у нас живет, корочку жует,
хвостиком крутит, все ночки кутит... как раз по тебе!.. - и все хохочет.
     - А смеяться над человеком  не годится, он и то от запоя пропадает... -
говорит ей  Горкин, -  надо тоже понимать про  человека. А дражнить  нечего.
Погодь, прынца тебе посватаем.
     Маша молчит, глядит на Москва-реку, где Денис.  А он все глядит, как мы
уползаем  в горку. Вот уж  и  "дача" кончилась, гремит по камням полок, едут
извозчики. А Денис все стоит и смотрит.
     Н. И. и Н. К. Кульман

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml 

http://nester67.narod.ru/Shemelev/Sm8.htm