Празднование

Никак  не  могу заснуть,  про  именины все  думаю:  про  крендель,  про
"удивление",  от  Абрикосова,  и  еще что-то особенное  будет, "будто  весна
пришла".  В  прошедшем  году  после  сладкого  крема вдруг  подали котлеты с
зеленым  горошком  и молодым  картофелем-подрумянкой,  все так ахнули,  даже
будто  обидно стало: да  что  это  такое,  деревенские они, что ли,  - после
сладкого,  да  отбивные  котлеты! А тут-то и  вышло "удивление": из сладкого
марципана сделано, а зеленый горошек совсем живой, - великое  мастерство, от
Абрикосова. А завтра какое будет,  теперь-то уж не  обманешь  марципаном!  Я
Христом-Богом Горкина умолял  сказать, - не сказал. Я ему погрозился даже, -
не буду за него молиться,  что-нибудь и случится с  ним,  детская-то молитва
доходчива, всем известно. И то не сказал, запечалился только:
     - Твоя воля, не молись... может, ногу себе сломаю, тебе на радость.
     Оба мы поплакали, а не сказал: папашенька ему  заказал сказывать. И еще
я все стишки про себя наговаривал, Сонечка заставила меня  выучить,  сказать
при  гостях  папашеньке, как в подарок.  Длинные стишки, про ласточек и  про
осень, на золотистой бумажке из хрестоматии Паульсона я списал. Только бы не
сбиться, не запнуться завтра, все у меня выходит - "пастурций в нем огненный
куст", вместо "настурций",  - цветы такие, осенние.  Ах, какие стишки, осень
печальная будто  на душе, Сонечка так сказала. И у меня слезы даже набегают,
когда  досказываю: "И вот,  их гнездо  одиноко, - они уж в иной стороне... -
Далеко,  далеко,  далеко..." И  повара  еще подо мной, на кухне,  кастрюлями
гремят,  ножами стучат... и таким вкусным пахнет,  пирожками с  ливером, или
заливным душистым... - живот даже заболел от голода, супцу я только куриного
поел за ужином. А Клавнюша спит-храпит на горячей лежанке: а подвиг голодный
соблюдает,  другой год не ужинает, чтобы нечистый дух через рот  не вошел  в
него,  -  в ужин больше  они  одолевают, на сон  грядущий, -  странник  один
поведал. И я  ужинать перестать хотел, а Горкин  наказал мне рот крестить, и
тогда дорога ему заказана. Ну, все-таки я заснул, как петушки пропели.
     Утром  - солнце,  смотрю,  горит,  над  Барминихиным садом  вышло.  Вот
хорошо-то, крендель-то понесут открыто, сахарные слова не растекутся. Отец -
слышу его веселый голос  - уже вернулся, у ранней обедни был,  как всегда  в
свой  именинный  день. Поет в столовой  любимую  мою  песенку - "Не  уезжай,
голубчик  мой,  -  не  покидай  поля  родные...". Господи, хорошо-то  как...
сколько  будет  всего  сегодня!  В  доме  все перевернуто:  в передней новые
полочки   поставили,   для  кондитерских  пирогов   и  куличей,  в  столовой
"закусочная горка" будет, и  еще прохладительная - воды, конфеты, фрукты; на
обед и парадный ужин накроют столы  и в зале, и в гостиной, а в кабинете и в
матушкиной рабочей комнате будут карточные столы.
     Хоть  и День  Ангела, а отец сам  засветил  все лампадки,  напевая  мое
любимое - "Кресту-у  Тво-е-му-у..." -  слышал  еще впросонках, до песенки. И
скворца  с соловьями выкупал, как  всегда,  и все клетки  почистил,  и корму
задал нашим любимым  птичкам. Осень глухая стала, а канарейки в столовой так
вот  и  заливаются,  -  пожалуй,  знают,  что  именины  хозяина.  Все  может
чувствовать божья тварь, Горкин говорит.
     В  новом, золотисто-коричневом, костюмчике, со шнурочками и золотистыми
стеклянными пуговками, я вбегаю в столовую и поздравляю отца со Днем Ангела.
Он  вкушает румяную просвирку  и  запивает  сладкой-душистой  "теплотцою"  -
кагорчиком  с кипятком:  сегодня  он  причащался.  Он  весь  душистый, новый
какой-то  даже:  в  голубом  бархатном  жилете  с  розанами,  в  белоснежной
крахмальней  рубашке,  без  пиджака,  и  опрыскался  новым  флердоранжем,  -
радостно  пахнет праздничным от него. Он весело  спрашивает меня, что подарю
ему.  Я  подаю ему  листочек  со  стишками.  Все,  даже  Сонечка,  слушают с
удивлением, как я наизусть вычитываю - "Мой сад с  каждым днем увядает..." -
даже "пастурций" не спутал, вместо "настурций". А когда я  горько вздохнул и
молитвенно  выговорил-пропел, как наставляла Сонечка, - "О, если бы крылья и
мне!.."  - отец  прихватил  меня  за щечку и сказал: "да ты, капитан, прямо,
артист Мочалов!"  - и  подарил  мне серебряный  рубль.  И все  хвалили, даже
фирсановские официанты, ставившие закуски на "горке",  сунули мне в кармашек
горячий пирожок с ливером.
     И  вдруг,  закричали  с  улицы -  "парадное отворяй,  несут!..".  А это
крендель несут!..
     Глядим в окошко,  а на улице на-роду!!!.. - столько народу, из  лавок и
со дворов бегут, будто икону принимаем,  а  огромный  румяный крендель будто
плывет над  всеми. Такой чудесный,  невиданный, вкусный-вкусный, издали даже
вкусный.
     Впереди,  Горкин  держит  подставочку;  а за ним четверо,  все  ровники
Василь-Василич с Антоном Кудрявым и Ондрейка с  катальщиком Сергеем, который
самый отчаянный, задом  умеет с гор на коньках скатиться. Разноцветные ленты
развеваются со щита  под кренделем, и кажется, будто  крендель совсем живой,
будто дышит румяным пузиком.
     - И что такое  они придумали, чудачье!.. -  вскрикивает отец и бежит на
парадное крыльцо.
     Мы  глядим  из  сеней  в  окошко,  как  крендель   вносят  в  ворота  и
останавливаются  перед   парадным.  Нам   сверху  видно  сахарные  слова  на
подрумянке:

     "хозяину благому"

     А на вощеной дощечке сияет золотцем - "...на день Ангела".
     Отец  обнимает  Горкина,  Василь-Василича,  всех...  и   утирает  глаза
платочком. И Горкин, вижу я, утирает, и Василь-Василич, и мне самому хочется
от радости заплакать.
     Крендель  вносят по лестнице  в  большую залу  и приставляют  полого на
рояле, к  стенке.  Глядим  -  и  не можем наглядеться,  -  такая-то  красота
румяная! и по всем комнатам разливается сдобный, сладко-миндальный дух. Отец
всплескивает руками и все говорит:
     - Вот это дак уважили... ах, ребята.. уважили!..
     Целуется со  всеми  молодцами,  будто христосуются. Все праздничные,  в
новеньких  синих чуйках,  в начищенных сапогах,  головы умаслены  до блеска.
Отец  поталкивает молодцов к закускам, а  они  что-то упираются  -  стыдятся
словно.  "Горка"  уже  уставлена, и  такое  на  ней  богатство,  всего и  не
перечесть; глаза  разбегаются смотреть. И всякие колбасы,  и сыры  разные, и
паюсная,  и зернистая икра,  сардины, кильки, копченые, рыбы всякие, и семга
красная, и лососинка розовая, и белорыбица,  и королевские жирные селедки  в
узеньких  разноцветных  "лодочках",  посыпанные  лучком  зеленым,  с  пучком
петрушечьей зелени во рту; и сиг аршинный, сливочно-розоватый, с коричневыми
полосками, с отблесками  жирка, и  хрящи разварные  головизны, мягкие, будто
кисель янтарный, и  всякое заливное, с лимончиками-морковками, в  золотистом
ледку застывшее; и  груда  горячих  пунцовых раков,  и кулебяки, скоромные и
постные,  -  сегодня  день постный,  пятница,  -  и  всякий,  для  аппетиту,
маринадец; я румяные расстегайчики  с вязигой, и слоеные  пирожки горячие, и
свежие  паровые огурчики,  и  шинкованная  капуста, сине-красная, и  почки в
мадере,  на угольках-конфорках,  и  всякие-то грибки  в  сметане,  - соленые
грузди-рыжики... - всего и не перепробовать.
     Отцу некогда угощать, все  поздравители подходят.  Он поручает молодцов
Горкину   и   Василь-Василичу.  Старенький  официант  Зернышков  накладывает
молодцам в тарелочки того-сего, Василь-Василич рюмочки наливает, чокается со
всеми, а  себе подливает из черной бутылки с перехватцем, горькой. Горкину -
икемчику, молодцам - хлебного винца, - "очищенной". И старшие банщицы тут, в
павлиньих шалях, самые уважаемые: Домна  Панферовна  и Полугариха. Все диву,
прямо, даются, - как же парадно принимают! - царское, прямо, угощение.
     Отец  не уходит  из передней, принимает  народ. Из кухни поднимаются по
крутой  лестнице  рабочие и  служащие  наши,  и "всякие народы", старенькие,
убогие,  подносят копеечные просвирки-храмики, обернутые в  чистую  бумажку,
желают  здоровьица  и  благоденствия. В детской накрывают официанты  стол  с
мисками, для людей попроще. Звонки за звонками  на парадном. Приехали важные
монахи  из  Донского  монастыря:  настоятель  и  казначей,  большую просфору
привезли, в писчей,  за печатями, бумаге, - "заздравную".  Им подают в  зале
расстегаи  и  заливную  осетрину,  наливают в  стаканчики  мадерцы,  -  "для
затравки". От Страстного  монастыря,  от  Зачатиевского, от Вознесенского из
Кремля  -  матушки-казначейши  привезли  шитые  подзоры  под  иконы,  разные
коврики,  шитые  бисером подушечки.  Их угощает  матушка кофеем  и  слоеными
пирожками с  белужинкой. Прибывают  и с  Афонского  подворья, -  отец всегда
посылает на  Афон  страховые  пакеты с  деньгами, - поют  величание мученику
Сергию, закусывают и колбаской,  и ветчинкой;  по  ихнему  уставу  и  мясное
разрешается вкушать; очень лососинку одобряют.
     С раннего  утра несут и несут кондитерские пироги  и куличи. Клавнюша с
утра  у ворот  считает, сколько  чего  несут.  Уж  насчитал восемь  куличей,
двадцать два кондитерских пирога  и кренделек. А еще только утро. Сестрицы в
передней развязывают ленточки на картонках, смотрят, какие пироги. Говорят -
кондитерский калач, румяный, из безе,  посыпан  толченым миндалем и сахарной
пудрой, ромовый, от Фельша. Есть уже много от Эйнема, кремовые с фисташками;
от  Абрикосова; с  цукатами, миндально-постный, от Виноградова с  Мясницкой,
весь   фруктовый,  желе  ананасным  залит.   И   еще   разные:   миндальные,
воздушно-бисквитные, с вареньем, с заливными орехами, в зеленоватом креме из
фисташек, куличи и куличики, все в обливе, в бело-розовом сахаре, в потеках.
Родные и знакомые, прихожане и арендаторы, подрядчики и "хозяйчики"... - и с
подручными  молодцами  посылают,  несут  и сами.  Отходник Пахомов,  большой
богач,  у  которого  бочки ночью вывозят  "золото"  за  заставу,  сам принес
большущий филипповский кулич, но  этот кулич  поставили отдельно,  никто его
есть не станет, бедным кусками раздадут. Все полки густо уставлены, а пироги
все несут, несут...
     В летней мастерской кормят обедом нищих и убогих - студнем, похлебкой и
белой  кашей. В зимней, где живет Горкин, обедают свои и пришлые, работавшие
у нас  раньше,  и  обед им  погуще и посытней: солонинка с  соленым огурцом,
лапша  с гусиным  потрохом, с пирогами,  жареный  гусь с картошкой, яблочный
пирог, -  "царский  обед", так  и говорят, пива  и  меду вволю.  За  хозяина
Горкин,  а  Василь-Василича  вызвали  наверх,  "для   разборки".  И   что  ж
оказывается?..


     Пришли  на  именины, к  парадному  обеду,  о.  Виктор  с  протодьяконом
Примагентовым. Пропели благоденствие дому сему.  О. Виктор  и сообщает,  что
сугубая вышла  неприятность:  прислал  записку о. благочинный нашего сорока,
Николай  Копьев,  от  Спаса в  Наливках, по соседству, почему  трезвонили  у
Казанской, - преосвященного, что ли, встречали, или у нас нонче Пасха? А это
кре-нделю  был  трезвон!  Вышел  о.  Виктор  к  церкви  покропить  именинную
хлеб-соль, а трапезник со звонарем в трезвон пустили, будто бы о. настоятель
благословил  ради торжества! - так им Василь-Василич  загодя  еще объявил, а
сие ложь и соблазн великий.
     - Вышла сугубая неприятность... а  пуще всего, может  дойти и до самого
высокопреосвященного!
     А  помимо  будущего  назидания  и  даже кары, запретил  о.  благочинный
трапезнику славить по приходу на Рождестве.
     Василь-Василич вошел  в залу  опасливо, кося  глазом, будто видит самое
страшное, и  волосы  на  голове  у него  рыжими вихрами встали,  словно  его
таскали за волосы;  и рыжая борода у него измялась, и дух от него - живой-то
перегар  кабацкий.  А это  он  уж заправился  сверх  меры, подчуя с  "горки"
молодцов.
     О.  Виктор  приказал ему говорить, как все  было.  Василь-Василич  стал
каяться,  что  так  ему в голову  вступило, "для уважения торжества". Что уж
греха  таить,  маленько  вчера  усдобил  трапезника  и  звонаря  в  трактире
солянкой,  маленько, понятно,  и  погрелись...  ну, и  дернула  его нелегкая
слукавить: староста, мол,  церковный именинник завтра, хорошо бы из уважения
трезвон дать.. и о. настоятель, мол, никак не воспрещает.
     -  Простите, ради  Христа, батюшка  о. Виктор...  от душевности так, из
уважения торжества... хозяин-то хорош больно!
     О. Виктор пораспек его:
     - И неистов же ты, Василий... а сколь много раз каялся на духу у меня!
     И все мы тут  ужасно удивились: Василь-Василич  так и рухнул  в ноги о.
Виктору,  головой  даже  об  пол  стукнул, будто  прощенья  просит,  как  на
масленице  в  прощеное  воскресенье.  Протодьякон  поставил  его на  ноги  и
расцеловал трижды, сказав:
     - Ну, чистое ты дите, Василич!..
     И все мы прослезились. И еще сказал протодьякон:
     - Да вы поглядите на сей румяный крендель! Тут, под миндалем-то, сердце
человеческое горит любовью!.. ведь это священный крендель!!.
     И  все  мы стали глядеть на  крендель.  Всю рояль  он  занял,  и весь -
такая-то красота румяная!
     Тут о. Виктор и говорит:
     -  А,  ведь,  сущая  правда...  это  не кренделю-муке трезвон  был,  а,
воистину,  -  сердцу  человеческому. От  преизбытка сердца  уста глаголят, в
Писании сказано. А я добавлю: ..."и колокола трезвонят, даже  и в  неурочный
час". Так и донесу, ежели владыка затребует пояснений о трезвоне .
     И  тут  -  ну  прямо чудо  объявилось.  Бежит Михал Панкратыч  и кричит
истово:
     - Сам преосвященный в карете... уж не к нам ли?!.
     И что же  оказалось:  к нам!  Отец приглашал  его  на парадный обед,  а
преосвященный надвое, в раздумчивости, сказал: "Господь приведет - попомню".
     И вот, попомнил. Самое празднование тут-то и началось.


     Так в  сенях грохнуло, словно там  стены  рухнули,  в зале задребезжали
стекла, а  на парадном столе  зажужжало в бокальчиках, как  вот большая муха
когда влетит. А это наши певчие,  от  Казанской,  и о.  протодьякон архиерея
встретили, "исполать" ему вскрикнули.  Певчие шли отца поздравить, а тут как
раз и архиерей подъехал. В доме переполох поднялся, народу набилось с улицы,
а Клавнюша стал на колени на дворе и  воспел "встречу архиерейскую". А голос
у него - будто козел орет. Архиерей даже вопросил, чего это  юноша  вопит...
больной, что ли? И тут вот что еще случилось.
     Архиерея  под  руки  повели,   все  на   него   глазели,  а  прогорелый
Энтальцев-барин, который  в  красном  картузе  ходит, с "солнышком", и нос у
него  сизый, перехватил  у какого-то  парнишки  пирог от Абрикосова,  с лету
перехватил - сказал: "от Бутина-лесника, знаю! я сам имениннику вручу, скажи
- кланяются, мол, и благодарят". И гривенник тому в руку сунул. Это уж потом
узнали.   А   парнишка-раззява  доверился   и   ушел.   Барин   отдал  пирог
Василь-Василичу и сказал:
     -  От  меня, дорогому имениннику. От  тетки  наследство получил,  вот и
шикнул. Но  только  вы меня теперь за главный стол  посадите, как  почетного
гостя, а не за задний стол с музыкантами, как летось, я не простой какой!
     Сестры, как раскрыли пирог, так и вскричали:
     - Какой  чудесный!  сладкая ваза  с грушами из марципана!  это в десять
рублей пирог!..
     И ромом  от  пирога, такое благоухание  по комнатам.  А  это  Бутин, из
благодарности,  что   у  него  лес  на  стройки  покупаем.   Вечером  все  и
разузналось,  как  сам  Бутин  поздравлять  приехал,  и  такая  неприятность
вышла...
     Архиерея вводят осторожно,  под локотки. Слабым  голосом  вычитывает он
что-то напевное  перед  иконой "Всех  Праздников", в  белой  зале.  И  опять
страшно грохнуло, даже в рояле гукнуло, и крендель пополз было по зеркальной
крышке, да отец увидал и  задержал. Архиерей  стал ухо потирать, заморщился.
Слабенький он был,  сухонький, комарик  словно,  ликом серенький, как  зола.
Сказал протодьякону - потряс головкой:
     - Ну, и наградил тя Господь... не глас у тебя, а рык львиный.
     Болезно улыбнулся, благословил и милостиво дал приложиться к ручке.
     Именинный обед у нас всегда только  с  близкими родными. А тут и монахи
чего-то позадержались, пришлось и их пригласить. День выпал постный, так что
духовным  лицам и постникам рыбное  подавали,  лучше  даже скоромного. И как
подали  преосвященному  бульон  на  живых  ершах  и  парочку  расстегайчиков
стерляжьих с зернистой икоркой свежей, "архиерейской", - такую только рыбник
Колганов ест, - архиерей и вопрошает, откуда такое диво-крендель. Как раз за
его спиной крендель был, он уж его приметил, да  и  дух от кренделя истекал,
миндально-сладкий, сдобный такой, приятный. Отец и сказал, в чем дело. И  о.
Виктор указал  на  поучительный смысл кренделя сего. Похвалил  преосвященный
благое  рвение, порадовался, как наш христолюбивый народ ласку  ценит. А тут
тетя Люба,  - "стрекотуньей"  ее зовут, всегда она бухнет сперва, а потом уж
подумает, - и ляпни:
     -  Это,  преосвященный  владыка,  не  простой  крендель, в  нем  сердце
человеческое, и ему за то трезвон был!
     Так и сгорели от стыда. Преосвященный,  как  поднял расстегайчик, так и
остановился, и  не  вкусил:  будто  благословлял  нас  расстегайчиком, очень
похоже было. Протодьякон махнул на тетю Любу, да рукавным воскрылием лиловым
бутылку портвейнца  и зацепил, и фужерчики на пол полетели. А о. Виктор  так
перепугался, что и словечка не мог сказать.  А тут  преосвященный  и погрози
расстегайчиком: что-то ему, пожалуй, показалось, - уж над ним не смеются ли.
А смеялись  в конце стола, где сидели скоромники и вкушали куриный бульон со
слоеными пирожками, а пуще всех барин Энтальцев, чуть не давился смехом: рад
был, что посадили-таки с гостями, из уважения к пирогу.
     Повелел преосвященный  отцу  Виктору пояснить,  какой такой кренделю...
тре-звон  был,  в каком приходе? Тот укрепился  духом  и пояснил.  И что  же
вышло! Преосвященный  весь так ликом и просветлел, будто блаженный сделался.
Ручки сложил ладошками, с расстегайчиком, и молвил так:
     -  Сколь же предивно сие, хотя  и  в  нарушение благочиния. По движению
сердца содеяно нарушение сие. Покажите мне грешника.
     И долго взирал на крендель. И все взирали, в молчании. Только Энтальцев
крякнул после очищенной и спросил:
     -  А  как  же,  ваше  преосвященство,  попускают  недозволительное?  На
сладости  выпечено -  "Благому", а  сказано - что?!  - "никто же благ, токмо
един..."?
     И не досказал, про Бога. Строго взглянул на него преосвященный и ручкой
с расстегайчиком погрозил. И тут привели Василь-Василича, в неподобном виде,
с перепугу. Горкин  под  руку  его вел-волочил. Рыжие вихры  Василь-Василича
пали на глаза, борода смялась  набок, розовая рубаха вылезла из-под жилетки.
А это с  радости он умастился так,  что о.  Виктор с него не взыскал, а даже
благословил  за сердца  его  горячность.  Поглядел  на  него  преосвященный,
головкой так покивал и говорит:
     - Это, он что же... в себе или не в себе?
     И поулыбался грустно, от сокрушения.
     Горкин поклонился низко-низко и молитвенно так сказал:
     Разогрелся малость, ваше преосвященство... от торжества.
     А преосвященный вдруг и признал Василь-Василича:
     -  А-а... помню-помню  его...  силач-хоругвеносец! Да  воздастся ему по
рвению его.
     И допустил поднести под благословение.
     Подвели его, а он в ножки преосвященному пал, головой об пол стукнулся.
И  благословил его истово преосвященный. И тут такое случилось... даже  и не
сказать.
     Тихо  стало,  когда  владыка  благословлял,  и все  услыхали  тоненький
голосок,  будто  дите  заплакало,  или  вот  когда  лапку  собачке отдавили:
пи-и-и-и...  Это  Василь-Василич  заплакал  так.  Повели  его   отдыхать,  а
преосвященный и говорит, будто про себя.
     - И в этом - все.
     И  стал расстегайчик  вкушать. Никто сих слов  преосвященного  не понял
тогда: один только протодьякон понял их сокровенный смысл - Горкин мне после
сказывал.  Размахнулся  воскрылием  рукавным, чуть  владыку  не  зацепил,  и
испустил рыканием:
     -  Ваше  Преосвященство,  досточтимый  владыка...  от  мудрости   слово
онемело!..
     Никто  не понял. Разобрали уж  после все.  Горкин  мне рассказал,  и  я
понял. Ну, тогда-то не все, пожалуй, понял, а вот теперь... Теперь я знаю: в
этом жалобном, в этом детском плаче Василь-Василича, медведя видом,  было: и
сознание слабости греховной, и сокрушение, и радостное умиление, и детскость
души его, таившейся за рыжими вихрами, за вспухшими глазами. Все  это  понял
мудрый  владыка:  не  осудил, а  благословил.  Я  понимаю теперь:  тогда,  в
писке-стоне Василь-Василича, в благословении,  в мудром владычнем слове - "и
в этом - все!" - самое-то торжество и было.


     И во всем было празднование и торжество, хотя  и меньшее.  И в парадном
обеде, и в том, как владыка глаз не мог отвести от кренделя, живого!  -  так
все и говорили, что крендель в живом румянце, будто  он радуется и дышит и в
особенно  ласковом  обхождении  отца  с  гостями. Такого парадного обеда еще
никто  не помнил:  сколько гостей наехало! Приехали  самые почетные, которые
редко  навещали:  Соповы,  богачи  Чижовы-староверы,   Варенцовы,  Савиновы,
Кандырины...  и  еще,   какие   всегда   бывали:   Коробовы,  Болховитиновы,
Квасниковы, Каптелины-свещники, Крестовниковы-мыльники, Федоровы-бронзовщики
-  Пушкину  ногу отливали на памятник... и  много-много. И обед был не  хуже
парадного ужина, - называли тогда "вечерний стол".
     Уж  на  что  владыка  великий  постник, - в посты лишь  соленые огурцы,
грузди  да  горошек только сухой вкушает, а и он "зачревоугодничал", - так и
пошутил  сам.  На  постное  отделение  стола, покоем, - "П"  - во  всю  залу
раздвинули столы официанты, -  подавали  восемь отменных  перемен: бульон на
живом  ерше,  со  стерляжьими  расстегаями, стерлядь паровую  - "владычную",
крокеточки рыбные  с икрой  зернистой,  уху налимью, три кулебяки "на четыре
угла",  - и  со свежими белыми грибами, и с  вязигой в икре судачьей, - и из
лососи "тельное", и волован-огратэ, с рисовым  соусом и с икорным  впеком; и
заливное из  осетрины, и  воздушные  котлетки из белужины  высшего отбора, с
подливкой из грибков с каперсами-оливками, под лимончиком;  и паровые сиги с
гарниром  из  рачьих  шеек;  и ореховый торт,  и  миндальный  крем,  облитый
духовитым ромом, и  ананасный ма-се-дуван  какой-то, в  вишнях  и золотистых
персиках.  Владыка дважды  крема  принять изволил,  а в  ананасный маседуван
благословил и мадерцы влить.
     И скоромникам тоже богато подавали. Кулебяки, крокеточки, пирожки;  два
горячих -  суп с потрохом  гусиным и рассольник; рябчики заливные,  отборная
ветчина  "Арсентьича". Сундучного  ряда,  слава  на  всю  Москву, в  зеленом
ростовском  горошке-молочке;  жареный   гусь  под  яблоками,  с  шинкованной
капустой красной, с румяным пустотелым картофельцем - "пушкинским", курячьи,
"пожарские" котлеты на косточках  в ажуре; ананасная, "курьевская",  каша, в
сливочных пеночках и орехово-фруктовой сдобе, пломбир в  шампанском. Просили
скоромники  и  рыбного  повкусней,  а  протодьякон,  приметили,   воскрылием
укрывшись, и пожарских котлеток съел, и два куска кулебяки ливерной.
     Перед  маседуваном,  вызвали певчих,  которые  пировали  в детской, "на
заднем столе с музыкантами". А уж  они сомлели: баса  Ломшакова сам Фирсанов
поддерживал под плечи. И сомлели, а себя помнили, - доказали. О. протодьякон
разгорелся  превыше меры, но  так  показал себя, что в передней шуба упала с
вешалки,  а  владыка  ушки  себе  прикрыть  изволил.  Такое  многолетие  ему
протодьякон возгласил, -  никто и не помнил  такого  духотрясения. Как довел
до... "...мно-гая  лет-та-а-а-а..." - приостановился, выкатил кровью налитые
глаза, страшные-страшные...  хлебнул воздуху, словно ковшом черпнул, выпятил
грудь, горой-животом надулся...  -  все  так и  замерли, будто  и  страх,  и
радость, что-то  вот-вот случится... а официант старичок  ложечки  уронил  с
подноса. И так-то ахнул... так во все легкие-нелегкие запустил...  - грохот,
и  звон  и дребезг.  Все глядели  потом стекло в окошке,  напротив  как  раз
протодьяконова  духа,  - лопнуло,  говорят, от  воздушного  сотрясения,  "от
утробы".  И  опять многолетие возгласил -  "дому  сему" и  "домовладыке, его
тезоименитство ныне зде празднуем"... со  чады и домочадцы... - чуть  ли еще
не оглушительнее; говорили  - "и ка-ак у  него  не  лопнет..?!" - вскрикнула
тетя Люба, шикнули на нее. Я  видел, как дрожали хрусталики  на канделябрах,
как фужерчики  на столе  тряслись  и  звякали  друг  о  дружку...  -  и  все
потонуло-рухнуло в бешеном взрыве певчих. Сказывали, что на Калужском рынке,
дворов за двадцать от нас, слышали у басейной  башни, как катилось последнее
- "лет-та-а-а-а..."  - протодьякона. Что говорить, слава на всю Москву, и до
Петербурга даже: не  раз оптовики  с Калашниковской и  богатеи  с  Апраксина
рынка вызывали депешами - "возгласить". Кончил - и отвалился на пододвинутое
Фирсановым большое кресло, - отдыхивал, отпиваясь "редлиховской" с ледком.
     И   так,   после    этой   бури,   упокоительно-ласково    прошелестело
слабенькое-владычнее  -  "мир  ти".  И  радовались  все, зная, как  сманивал
"казанскую  нашу  славу"  Город,   сулил  золотые  горы:  не   покинул  отец
протодьякон Примагентов широкого, теплого Замоскворечья.
     Пятый  час шел, когда  владыку,  после  чаю с лимончиком, проводили  до
кареты,  и  пять лучших  кондитерских пирогов  вставили  под сиденье  - "для
челяди дома владычного". Благословил он  всех  нас - мы  с отцом подсаживали
его  под  локоток,  -  слабо так  улыбнулся и глазки завел - откинулся:  так
устал. А потом уложили о. протодьякона в  кабинете на диване, - подремать до
вечернего приезда, до азартного боя-"трынки", которая зовется "подкаретной".


     Гости  все наезжают,  наезжают. Пироги-куличи  несут и несут  все гуще.
Клавнюша  все  у  ворот считает; там и закусывал, как  бы  не  пропустить, а
просчитался.  Сестры насчитали девяносто  три  пирога, восемнадцать  больших
куличей и одиннадцать полуторарублевых кренделей, а у него больше десятка не
хватало: когда владыку встречал-вопил, тут, пожалуй, и просчитался.
     Стемнело. И  дождь,  говорят,  пошел. Приехал лесник  Бутин,  и говорит
отцу:
     - Ну, как, именинник дорогой, угодил ли пирожком, заказанным особливо?
     А отец и не знает, какой пирожок от  Бутина. Помялся  Бутин: настаивать
неловко, будто вот говоришь: "как же вы пирожка-то  моего  не уважили?" Отец
сейчас  же  велел  дознать,  какой  от  Бутина  принесли пирог.  Все  пироги
переглядели, все картонки, - нашли: в самом высоком  пироге, в самом по виду
вкусном и дорогом, от Абрикосова С-ья, "по личному-особому заказу",  нашли в
марципанных фруктах торговую карточку - "Склад лесных матерьялов Бутина, что
на Москва-реке..." Его оказался пирог-то знаменитый!  А сестры  спорят: "это
Энтальцев-барин  презентовал!" На чистую воду все и вывели: Клавнюша сам все
видал,  а  не  сказал:  боялся  на всем  народе  мошенником  осрамить барина
Энтальцева:  греха-искушения  страшился.  Хватились Энтальцева,  а  он  уж в
каретнике упокояется.
     К ночи гостей полон  дом набился. Приехали  самые важнецкие.  И пироги,
самые  дорогие,  и  огромные  коробки отборных  шоколадных  конфет  - детям,
парадное  все  такое,  и все оставляется  в передней,  будто  стыдятся  сами
преподнести.  Уж Фирсанов с официантами с ног  посбились, а впереди парадный
ужин  еще, и закуски на "горке" все надо освежить, и требуют прохладительных
напитков. То и дело попукивают пробки, - играет "ланинская"  вовсю. Прибыли,
наконец,  и "живоглоты":  Кашин-крестный  и дядя  Егор,  с  нашего же двора:
огромные, тяжелые, черные,  как цыганы; и  зубы  у  них большие,  желтые;  и
самондравные  они,   не  дай  Бог.  Это  Василь-Василич  их  так  прозвал  -
"живоглоты".  Спрашиваю  его:   "а  это  чего,  живоглоты...  глотают  живых
пескариков?"
     А Горкин на меня  за это погрозился. А я  потому так спросил, что Денис
принес  как-то с Москва-реки  живой рыбки, Гришка поймал из воды пескарика и
проглотил живого, а  Денис и сказал ему; "ишь ты, живоглот!". А  они  потому
такие,  что  какими-то вексельками  людей душат, и  все грозятся  отцу,  что
должен им какие-то большие деньги платить.
     Сейчас  же  протодьякона  разбудили,  на седьмом  сне,  -  швыряться  в
"трынку". Дядя Егор поглядел на крендель, зачвокал зубом, с досады словно, и
говорит:
     - "Благому"!.. вот, дурачье!.. Лучше бы выпекли - "пло-хо-му!".
     А отец и говорит, грустно так:
     - Почему же - "плохому"? разве уж такой плохой?
     А дядя Егор, сердито так, на крендель:
     - Народишко  балуешь-портишь, потому! Отец только  отмахнулся: не любит
ссор  и  дрязг,  а  тут именины, гости. Был тут,  у  кренделя,  протодьякон,
слышал. Часто  так задышал и затребовал парочку "редлиховских-кубастеньких",
для освежения. Выпил из горлышка прямо, духом, и, будто из живота, рыкнул:
     - А за сие ответишь ты  мне,  Егор  Васильев... полностью ответишь! Сам
преосвященный хвалу  воздал  хозяину благому, а ты... И будет с тобой у меня
расправа строгая.
     И пошла у них такая лихая "трынка" - все ахнули. И крик в кабинете был,
и кулаками стучали, и весь-то кабинет рваными картами закидали, и полон угол
нашвырял "кубастеньких" протодьякон,  без перерыву освежился. И "освежевал",
-  так  и возопил  в  радости,  - обоих  "живоглотов".  Еще задолго до ужина
прошвыряли они  ему  тысяч  пять, а когда еще богачи подсели, -  всех догола
раздел, ободрал еще тысяч  на семь. Никто такого и не помнил.  Бил  картой и
приговаривал, будто вколачивал:
     - А кре-ндель-миндал... ви-дал?..
     Суд-расправу  и  учинил. Не он учинил,  - так  все  и  говорил, -  а...
"кре-ндель,   на  правде   и   чистоте   заквашенный".  А  учинив  расправу,
размахнулся: сотнягу молодцам отсчитал, во славу Божию.


     Ужин был невиданно парадный.
     Было  -  "как  у  графа  Шереметьева", расстаралсяФирсанов  наш.  После
заливных,   соусов-подливок,  индеек  рябчиками-гарниром,   под   знаменитым
рябчичным соусом  Гараньки;  после фаршированных  каплунов и новых  для  нас
фазанов - с тонкими длинными хвостами на пружинке, с брусничным и клюквенным
желе, - с Кавказа фазаны_ прилетели! - после филе дикого кабана  на вертеле,
подали - вместо "удивления"! -  по заказу от Абрикосова, вылитый из  цветных
леденцов  душистых,  в разноцветном мороженом,  светящейся изнутри  -  живой
"Кремль"! Все хвалили отменное мастерство. Отец и говорит:
     - Ну, вот вам и "удивление". Да вас трудно и удивить, всего видали.
     И приказал Фирсанову:
     - Обнеси,  голубчик, кто  желает,  прохладиться,  арбузом ... к Егорову
пришли с Кавказа.
     Одни стали говорить - "после такого мороженого да арбузом!..". А другие
одобрили: "нет, теперь в самый раз арбузика!.."
     И вносит старший  официант  Никодимыч, с двумя  подручными,  на голубом
фаянсе, - громадный, невиданный арбуз!  Все так и загляделись. Темные по нем
полосы,  наполовину  взрезан,  алый-алый, сахарно-сочно-крупчатый,  светится
матово слезой  снежистой,  будто иней это на нем,  мелкие черные  костянки в
гнездах  малинового мяса... и столь  душистый, -  так все и услыхали: свежим
арбузом пахнет, влажной, прохладной свежестью.  Ну, видом одним - как  сахар
прямо. Кто  и не хотел,  а  захотели.  Кашин  первый попробовал - и  крикнул
ужасно непристойно - "а,  черрт!.."  Ругнул его протодьякон -  "за трапе-зой
такое  слово!..". И сам попался: вот-дак  ч...чуде-сия!..",  и  вышло полное
"удивление";  все  попались,  опять   удивил   отец,  опять  "марципан",  от
Абрикосова С-ья.
     И вышло полное торжество.
     А  когда ужин кончился, пришел Горкин. Он спал после  обеда,  освежил и
Василь-Василича. Спрашиваю его:
     - А что... говорил-то ты... "будто весна пришла"? бу-дет, а?..
     Он мне мигает хитро: бу-дет. Но что же будет?
     Фирсанов  велит  убирать  столы  в  зале,  а гостей  просят  перейти  в
гостиную,  в  спальню,  откуда  убраны  ширмы  и  кровати,  и  в   столовую.
"Трынщиков"  просят  чуть погодить, проветрить  надо, шибко накурено, головы
болят  у барынь. Открыли настежь выставленные в зале рамы. Повеяло свежестью
снаружи, арбузом будто. Потушили лампы и пылкие свечи в канделябрах. Обносят
- это у нас новинка,  - легким и сладким пуншем;  для  барынь  -  подносы  с
мармеладом  и  пастилой,  со  всякими орешками  и  черносливом, французским,
сахарным и всякой персидской сладостью...
     И вдруг...  -  в темном зале,  где  крендель  на  рояле,  заиграл тихо,
переливами,  детский  простой  органчик,  какие  вставляются  в копилочки  и
альбомчики...  нежно-нежно  так заиграл,  словно  звенит  водичка, радостное
такое, совсем  весеннее. Все удивились: да хорошо-то как, простенькое какое,
милое... ах, приятно! И вдруг... - соловей!.. живой!.. Робея, тихо, чутко...
первое  свое  подал, такое истомно-нежное, -  ти-пу...  ти-пу...  ти-пу... -
будто выкликивает кого, кого-то ищет, зовет, тоскуя...
     Солодовкин-птичник  много  мне  после  про  соловьев  рассказывал,  про
"перехватцы",  про   "кошечку",  про  "чмоканье",  про  "поцелуйный  разлив"
какой-то...
     Все так и затаились. Дышать стало  даже трудно, от радости, от счастья,
-   вернулось   лето!   ...Ти-пу,   ти-пу,    ти-пу...    чок-чок-чок-чок...
третррррррр... - но это нельзя словами. Будто весна  пришла. Умолк органчик.
А соловушка пел и  пел, будто льется водицей звонкой в горлышке у него.  Ну,
все притихли и слушали. Даже  дядя Егор, даже  ворчунья  Надежда Тимофеевна,
скряга-коровница, мать его...
     Чокнул  в  последний  раз,  рассыпал стихавшей трелью - и замолчал. Все
вздохнули, заговорили тихо:  "как хорошо-то... Го-споди!.." - "будто весной,
в Нескучном..."
     Поздно, пора домой: два пробило.
     Горкин отцу радость подарил,  с Солодовкиным так надумал.  А  отец и не
знал. Протодьякон разнежился, раскинулся на креслах,  больше не стал играть.
Рявкнул:
     - Горка!.. гряди ко мне!..
     Горкин, усталый, слабый,  пошел к нему,  светясь ласковыми  морщинками.
Протодьякон   обнял  его   и   расцеловал,  не  молвя  слова.   Празднование
закончилось.
     Отец,  тихий,   задумчивый,  уставший,  сидел  в  уголку  гостиной,  за
филодендроном, под  образом "Рождества  Богородицы",  с догоравшей малиновой
лампадкой. Сидел, прикрывши рукой глаза. 

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml