Розговины

     - Поздняя у нас нонче Пасха, со  скворцами, - говорит мне Горкин, - как
раз с тобой подгадали для гостей. Слышь, как поклычивает?..
     Мы  сидим на дворе, на бревнах,  и, подняв головы, смотрим на новенький
скворешник. Такой он высокий, светлый, из свеженьких дощечек, и такой  яркий
день, так  ударяет солнце, что  я  ничего не вижу, будто  бы  он растаял,  -
только слепящий блеск. Я гляжу  в  кулачок и щурюсь. На  высоком  шесте,  на
высоком  хохле амбара,  в мреющем блеске  неба, сверкает  домик,  а в  нем -
скворцы. Кажется мне  чудесным: скворцы, живые! Скворцов я знаю, в  клетке у
нас в  столовой,  от Солодовкина, -  такой  знаменитый  птичник,  -  но  эти
скворцы,  на воле, кажутся мне другими. Не Горкин ли их сделал?  Эти скворцы
чудесные.
     - Это твои скворцы? - спрашиваю я Горкина.
     - Какие  мои, вольные, божьи скворцы,  всем  на  счастье.  Три года  не
давались, а вот на  свеженькое-то и прилетели.  Что такой, думаю, нет и нет!
Дай, спытаю, не подманю ли... Вчера поставили - тут как тут.
     Вчера  мы с  Горкиным  "сняли  счастье".  Примета  такая  есть:  что-то
скворешня скажет? Сняли скворешник старый, а в нем подарки! Даже и Горкин не
ожидал: гривенник серебряный и кольцо! Я даже не поверил. Говорю Горкину:
     - Это ты мне купил для Пасхи? Он даже рассердился, плюнул.
     - Вот те Христос, - даже закрестился, а он никогда не божится, - что я,
шутки  с  тобой  шучу!  Ему,  дурачку,  счастье  Господь послал,  а  он  еще
ломается!..  Скворцы  сколько, может, годов,  на  счастье тебе  старались, а
ты...
     Он  позвал  плотников, сбежался весь  двор,  и  все  дивились: самый-то
настоящий  гривенничек и  медное колечко с голубым камушком. Стали просить у
Горкина,  Трифоныч давал рублик, чтобы отдал  для  счастья, и я поверил. Все
говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал:
     - Богатый будешь  и скоро женишься. При  дедушке твоем тоже раз нашли в
скворешне, только крестик  серебряный... через год  и помер!  Помнишь, Михал
Панкратыч?
     - Как  не  помнить.  Мартын-покойник  при мне скворешню снимал, а  Иван
Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: "чего на  мое счастье?"
Мартын-плотник выгреб помет, в  горсть  зажал и  дает ему - "все - говорит -
твое тут счастье!". Будто в шутку. А тот  рассерчал, бросил, глядь - крестик
серебряный! Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер. А
Мартын ровно  через  год, на третий день  Пасхи помер. Стало быть, им  обоим
вышло. Вытесали мы им по крестику.
     Мы  сидим на бревнах и  слушаем, как трещат и скворчат  скворцы, тукают
будто в домике. Горкин нынче совсем веселый. Река уж  давно прошла,  плоты и
барки пришли с верховьев, нет такой снетки к Празднику, как всегда, плошки и
шкалики для церкви давно залиты и установлены, народ не гоняют зря, во дворе
чисто прибрано, сады зазеленели, погода теплая.
     -  Пойдем,  дружок, по  хозяйству чего посмотрим,  распорядиться  надо.
Приходи  завтра  на воле разговляться. Пять  годов  так не разговлялись. Как
Мартыну нашему помереть, в тот год  Пасха такая же была, на травке... Помни,
я тебе его пасошницу откажу,  как  помру... а ты береги ее. Такой  никто  не
сделает. И я не сделаю.
     - А ты ведь самый знаменитый плотник-филєнщик, и папаша говорит...
     - Нет, куда!  Наш Мартын  самому государю был известен...  песенки  пел
топориком, царство  небесное. И пасошницу ту  сам  тоже топориком вырезал, и
сады райские, и винограды, и Христа на древе... Погоди,  я те  расскажу, как
он помирал... Ах, "Мартын-Мартын,  покажи аршин!"  - так все  и  называли. А
потому.  После  расскажу, как  он государю Александру  Миколаичу чудеса свои
показал. А теперь пойдем распоряжаться.
     Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин, которого называют
и  Боталов. В сарае, на  погребице, мнут в глубокой кадушке творог. Мнет сам
Воронин  красными руками,  толстый, в  расстегнутой  розовой рубахе.  Медный
крестик  с  его груди  выпал  из-за рубахи и даже замазан творогом.  И лоб у
Воронина в твороге, и грудь.
     -  Для наших  мнешь-то? - спрашивает Горкин. - Мни, мни... старайся. Да
изюмцу-то  не  скупись - подкидывай. На  полтораста душ, сколько тебе навару
выйдет!  Да сотню куличиков считай. У  нас не как у Жирнова там, не калачами
разгавливаемся, а ешь  по закону,  как  указано.  Дедушка  его  покойный как
указал, так и папашенька не нарушает.
     - Так и  надо... - кряхтя, говорит Воронин и  чешет грудь. Грудь у него
вся  в капельках.  - И для  нашей торговли оборот, и всем  приятно.  Видишь,
сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте!
     Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой!
     - А чего на розговины-то  еще  даете?  - спрашивает Воронин. - Я  своим
ребятам рубца купил.
     - Что там рубца! Это на закуску к водочке. Грудинки взял у Богачева три
пудика, да студню  заготовили от осьми быков, во как мы!  Да лапша будет, да
пшенник  с  молоком.  Наше дело тяжелое, нельзя. Землекопам  особая добавка,
ситного по фунту на заедку. Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней, да
колбасники придут с прижарками, за  хозяйский счет... все по четверке съедят
колбаски жареной. Нельзя.  Праздник. Чего поешь - в то и сроботаешь. К нам и
народ потому ходко идет, в отбор.
     - Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч... без тебя плохо
будет. Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин.
     - Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем.
     Горкин сегодня причащался и  потому нарядный. На нем синий казакинчик и
сияющие  козловые  сапожки.  На  бурой,  в  мелких  морщинках,  шее  розовый
платочек-шарфик. Маленькое  лицо, сухое, как  у  угодничков,  с реденькой  и
седой  бородкой,  светится,  как иконка.  "Кто  он будет?" - думаю о  нем: -
"свято-мученик  или   преподобный,  когда  помрет?"  Мне  кажется,  что   он
непременно будет преподобный, как Сергий Преподобный: очень они похожи.
     - Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина.
     - Да  ты сдурел! - вскрикивает он в крестится, и в лице у него испуг. -
Меня, может, и к раю-то не подпустят... О, Господи... ах ты, глупый, глупый,
чего сказал. У меня грехов...
     - А тебя святым человеком называют! И даже Василь-Василич называет.
     - Когда  пьяный  он... Не  надо  так говорить.  Большая лужа все  еще в
полдвора. По случаю Праздника настланы по ней доски на  бревнышках и сделаны
перильца, как сходы у купален. Идем по доскам и смотримся. Вся голубая лужа,
и солнце в  ней, и мы с  Горкиным, маленькие  как  куколки, и  белые штабели
досок, и зеленеющие березы сада, и круглые снеговые облачка.
     - Ах, негодники! - вскрикивает  вдруг  Горкин, тыча на лужу пальцем.  -
Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы!
     Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина.
     -  Да скорлупа-то! -  показывает  он под ноги, и я вижу  яичную красную
скорлупу, как она светится под водой.
     На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным, что видится мне в
скорлупе, - светится до того красиво! Я начинаю прыгать.
     - Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! - кричу я.
     - Вот, поганцы... часу не дотерпеть! - говорит грустно Горкин. -  Какой
же ему Праздник будет, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь
себе  пост изгадил... Вот ты умник, ты  дотерпел, знаю. И молочка  в пост не
пил, небось?
     - Не пил... -  тихо  говорю я,  боясь поглядеть  на Горкина, и  вот, на
глаза наплывают слезы, и через эти слезы радостно видится скорлупка.
     Я вспоминаю горько, что и у меня не будет настоящего Праздника. Сказать
или не сказать Горкину?
     -  Вот умница... и  млоденец, а умней  Ондрейки-ду-рака, -  говорит он,
поокивая. - И будет тебе Праздник в радость.
     Сказать,  сказать! Мне  стыдно,  что Горкин  хвалит,  я совсем  не могу
дышать, и радостная  скорлупка в луже  словно  велит сознаться.  И я  сквозь
слезы, тычась в коленки Горкину, говорю:
     - Горкин... я... я... я съел ветчинки...
     Он  садится  на  корточки, смотрит  в  мои  глаза,  смахивает  слезинкн
шершавым пальцем, разглаживает мне бровки, смотрит так ласково...
     - Сказал, покаялся...  и простит Господь.  Со слезкой покаялся... и нет
на тебе греха.
     Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка.
     О,  чудесный,  далекий день! Я его снова вижу, и  голубую лужу, и новые
доски мостика, и солнце, разлившееся в воде, и  красную скорлупку, и желтый,
шершавый палец,  ласково  вытирающий мне глаза.  Я снова слышу шорох  еловых
стружек, ход по доскам рубанков, стуки скворцов над крышей и милый голос:
     -  И  слезки-то  твои  сладкие...  Ну,  пойдем, досмотрим.  Под широким
навесом,  откуда убраны сани и  телеги, стоят столы.  Особенные  столы - для
Праздника. На новых  козлах  положены  новенькие  доски, струганные  двойным
рубанком.  Пахнет  чудесно елкой  - доской еловой. Плотники, в рубахах,  уже
по-летнему,  достругивают  лавки.  Мои  знакомцы:  Левон  Рыжий, с  подбитым
глазом, Антон Кудрявый, Сергей Ломакин, Ондрейка, Васька...
     - В отделку. Михал Панкратыч, - весело говорит  Антон  и гладит шершаво
доски. - Теперь только розговины давай.
     И Горкин поглаживает доски, и я за ним. Прямо - столы атласные.
     - Это вот хорошо придумал! - весело вскрикивает Горкин, - Ондрюшка?
     - А то кто ж?  - кричит  со стены Ондрейка, на  лесенке. - Называется -
траспарат: Значит - Христос Вос-кресе, как на церкве.
     На  кирпичной стене  навеса  поставлены розовые буквы  -  планки.  И не
только буквы, а крест, и лесенка, и копье.
     - Знаю, что ты мастер, а... кто на луже лупил яичко? а?.. Ты?
     - А то кто ж! - кричит со стены Ондрейка. - Сказывали, теперь можно...
     - Сказывали...  Не  дотерпел, дурачок! Ну,  какой тебе будет  Праздник!
Э-эх, Ондрейка-Ондрейка...
     - Ну, меня Господь простит. Я вон для Него поработал.
     -  Очень  ты Ему  нужен!  Для  души поработал, так. Господь  с тобой, а
только что не хорошо - то не хорошо.
     - Да я перекрещемшись, Михал Панкратыч!

     Солнце,  трезвон и  гомон.  Весь двор  наш  -  Праздник.  На  розовых и
золотисто-белых досках, на бревнах, на лесенках амбаров, на колодце, куда ни
глянешь, -  всюду пестрят рубахи, самые  яркие, новые,  пасхальные: красные,
розовые, желтые, кубовые, в горошек,  малиновые, голубые, белые,  в поясках.
Непокрытые  головы блестят от  масла. Всюду  треплются  волосы  враскачку  -
христосуются трижды. Гармошек нет. Слышится только чмоканье. Пришли  рабочие
разговляться и ждут хозяина. Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни,
а теперь - розговины для всех.
     Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось "то древности",
объяснил мне Горкин,  - от дедушки. Василь-Василич Косой, старший приказчик,
одет парадно. На сапогах по  солнцу. Из-под жилетки  - новая, синяя, рубаха,
шерстяная. Лицо  сияет, и  видно в глазу  туман. Он уже  нахристосовался как
следует.  Выберет плотника или  землекопа, всплеснет руками,  словно  лететь
собрался, и облапит:
     - Ва-ся!..  Что же не  христосуешься с  Василь-Василичем?.. Старого  не
помню... ну?
     И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь. У меня болят губы, щеки,
но все  хватают,  сажают  на  руки, трут  бородой, усами, мягкими,  сладкими
губами. Пахнет горячим ситцем, крепким  каким-то мылом, квасом и  деревянным
маслом.  И  веет от всех теплом. Старые плотники ласково  гладят по головке,
суют яичко. Некуда мне  девать, и я отдаю другим.  Я уже ничего не разбираю:
так все пестро  и громко,  и звон-трезвон. С неба падает звон, от стекол, от
крыш  и  сеновалов,  от  голубей, с скворешни,  с распушившихся к  Празднику
берез, льется от  этих лиц, веселых и довольных,  от  режущих  глаз рубах  и
поясков,  от  новых  сапог  начищенных,  от  мелькающих  по  рукам  яиц,  от
встряхивающихся  волос  враскачку,  от цепочки  Василь-Василича, от звонкого
вскрика  Горкина.  Он  всех  обходит  по  череду и  чинно.  Скажет-вскрикнет
"Христос Воскресе!" - радостно-звонко вскрикнет - и чинно, и трижды чмокнет.
     Входит во двор отец. Кричит:
     - Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем.
     Валят  толпой к  навесу. Отец садится под  "траспарат". Рядом Горкин  и
Василь-Василич. Я с другой стороны отца, как молодой хозяин. И все по  ряду.
Весело глазам: все пестро. Куличи  и пасхи в розочках, без  конца.  Крашеные
яички, разные, тянутся по столам, как нитки.  Возле отца огромная корзина, с
красными. Христосуются  долго, долго. Потом  едят. Долго едят и чинно.  Отец
уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин. А они все едят. Обедают. Уже
не видно ни куличей, ни пасочек, ни  длинных рядов яичек: все съедено. Земли
не видно, -  все скорлупа цветная.  Дымят и скворчат колбасники,  с  черными
сундучками с жаром, и  все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным  рубцом в
жгутах. Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден. Землекопы и
пильщики просят еще подбавить. Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но
землекопы  еще сидят. Сидят и пильщики. Просят еще добавить. Съеден молочный
пшенник, в больших корчагах. Пильщики просят каши. И - каши нет. И последнее
блюдо студня, черный великий противень, - нет его. Пильщики говорят: будя! И
розговины  кончаются.  Слышится  храп  на стружках.  Сидят  на  бревнах,  на
штабелях. Василь-Василич шатается и молит:
     -  Робята... упаси Бог... только не зарони!.. Горкин гонит со штабелей,
от стружек: ступай  на лужу! Трубочками дымят на луже. И все - трезвон. Лужа
играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет. У высоченных качелей,
к  саду,  начинается  гомозня.  Качели  праздничные,  поправлены,  выкрашены
зеленой  краской.  К вечеру тут  начнется,  придут  с  округи,  будет  азарт
великий.  Ондрейка  вызвал  себе  под пару  паркетчика  с Зацепы, кто  кого?
Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:
     - Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!..
     - Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.
     Двор затихает, дремлется. Я смотрю через  золотистое хрустальное яичко.
Горкин мне подарил,  в заутреню. Все  золотое, все:  и люди золотые, и серые
сараи золотые, и сад, и крыши, и  видная хорошо скворешня, - что принесет на
счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне
тоже, как все вокруг. 

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml