На святой

     -  Вот  погоди, косатик, придет Святая,  мы  с тобой  в Кремль  поедем,
покажу  тебе  все  святыньки...  и  Гвоздь  Господень,  и  все  соборы  наши
издревнии, и Царя-Колокола покажу, и потрезвоним, поликуем тогда  с тобой...
- сколько раз обещался Горкин. - маленько подрастешь, тебе и понятней будет.
Вот, на Святой и сходим.
     Я подрос, теперь  уж не  младенец,  а  отроча,  поговел-исправился, как
большие, и вот - Святая.
     Я  просыпаюсь, радостный, меня  ослепляет  блеском, и в  этом  блеске -
веселый звон. Сразу я не могу  понять, отчего такой блеск  и звон. Будто еще
во сне - звонкие золотые яблочки, как в волшебном  саду, из сказки. Открываю
опять  глаза  -  и  вдруг  вспоминаю:  да  это Пасха!..  яркое  утро-солнце,
пасхальный  звон!..  Розовый  накомодник, вышитый  белыми цветами...  -  его
только на Пасху стелят! - яркие розы на иконе...  Пасха!.. - и меня заливает
радостью.   На   столике   у   постели  -   пасхальные  подарки.  Серебряное
портмоне-яичко на золотой цепочке, а  внутри  радостное-пунцовое, и светится
золотой и серебрецо, - подарил  мне вчера отец. Еще - большое сахарное яйцо,
с золотыми большими буквами - X.  и В.,  а за стеклышком в золотом овале, за
цветами бессмертника, над мохом, -  радостная картинка Христова Воскресения.
И  еще -  золотисто-хрустальное  яичко, граненое все, чудесное!  если в него
смотреть, светится все,  как в солнце,  -  веселое  все,  пасхальное. Смотрю
через яичко,  -  ну,  до чего  чудесно! Вижу окошечки,  много  солнц,  много
воздушных шариков, вместо  одного, купленного на "Вербе"...  множество веток
тополя, много иконок и лампадок, комодиков, яичек, мелких, как зернышки, как
драже.  Отнимаю яичко, вижу:  живая  комната, красный шар,  приклеившийся  к
потолку,  на комоде пасхальные яички,  все  вчера нахристосовал на  дворе  у
плотников, -  зеленые, красные, луковые, лиловые... А вон - жестяная птичка,
в  золотисто-зеленых перышках,  - "водяной  соловей,  самопоющий"; если дуть
через воду в трубочку, он начинает чвокать и трепетать. Пасха!.. - будет еще
шесть дней, и сейчас будем разговляться, как и вчера, будет кулич и пасха...
и  еще долго  будем, каждое утро  будем, еще шесть дней... и будет солнце, и
звон-трезвон,  особенно радостный,  пасхальный,  и красные  яички,  и  запах
пасхи... а сегодня поедем в Кремль, будем смотреть соборы, всякие святости..
и будет еще хорошее... Что же еще-то будет?..
     Еще на  Страстной  выставили рамы: и  потому в комнатах  так светло. За
окнами перезвон веселый, ликует Пасха. Трезвонят у Казанской, у Ивана-Воина,
дальше где-то... - тоненький  какой  звон. Теперь уж по  всей  Москве,  всех
пускают  звонить  на  колокольни,   такой  обычай  -  в   Пасху  поликовать.
Василь-Василич  все  вчера  руки  отмотал,   звонивши,  к  вечеру  заслабел,
свалился. А что же еще, хорошее?..
     За  окнами  распустился  тополь,  особенный  -  духовой. Остренькие его
листочки еще не раскрутились, текут от клея, желтенькие еще, чуть в  зелень;
к носу  приложишь - липнут. Если смотреть на солнце  -  совсем сквозные, как
пленочки. Кажется мне, что это и есть масличная ветка, которую принес голубь
праведному Ною, в "Священной Истории", всемирный потоп когда. И Горкину тоже
кажется: масличная она такая и пахнет священно, ладанцем. Прабабушка Устинья
потому  и  велела  под окнами посадить, для радости.  Только  отворишь окна,
когда  еще  первые  листочки,  или после дождя  особенно, прямо  -  от  духу
задохнешься, такая радость.  А если облупишь  зубами  прутик - пахнет  живым
арбузом. Что  же еще... хорошее?.. Да, музыканты придут сегодня, никогда еще
не  видал:  какие-то  "остатки",  от  графа  Мамонова, какие-то  "крепостные
музыканты", в  высоких шляпах с  перышком  сокольим,  по  старинной  моде, -
теперь уж не ходят так. На Рождестве были музыканты, но те простые, ко торые
собирают на винцо; а эти - Царю известны, их поместили в  богадельню,  и они
старенькие совсем, только на  Пасху  выползают, когда тепло. А играют  такую
музыку-старину, какой уж никто не помнит.
     В передней,  рядом,  заливается звонко  канарейка,  а  скворца даже  из
столовой слышно,  и соловья из залы. Всегда на  Пасху птицы особенно ликуют,
так устроено от Творца. Реполов у меня что-то не распевается, а  торговец на
"Вербе"  побожился, что обязательно запоет на Пасху. Не подсунул ли самочку?
- трудно  их разобрать. Вот придет Солодовкин-птичник и  разберет, знает все
качества.
     Я начинаю одеваться - и слышу крик  - "держи его!.. лови!..". Вскакиваю
на подоконник. Бегут плотники  в  праздничных  рубахах,  и  Василь-Василич с
ними,  кричит:  "за  сани  укрылся,  сукин  кот!..  под  навесом,  сапожники
видали... тащи его, робята!.." Мешает  амбар, не видно. Жулика поймали?..  У
амбара стоит в новенькой поддевке. Горкин, покачивает что-то головой, жалеет
словно. Кричит ребятам: "полегши, рубаху  ему  порвете!...  ну, провинился -
покается..."  -  слышу я  в  форточку: - "а  ты,  Григорья,  не  упирайся...
присудили  -  отчитывайся,  такой  по рядок... пострадай маленько".  Я узнаю
голос  Гришки:  "да я повинюсь... да вода  холодная-ледяная!.." Ничего  я не
понимаю, бегу во двор.
     А  все уже  у колодца. Василь-Василич  ведра велит тащить, накачивать..
Гришка усмешливо косит глазом, как и всегда. Упрашивает:
     - Ну, покорюсь!  только,  братцы,  немного, чур...  дайте  хоть спинжак
скинуть да сапоги... к Пасхе только справил, изгадите.
     - Ишь какой!.. - кричат, - спинжак справил, а Бога обманул!..Нет, мы те
так упарим! Я спрашиваю Горкина, что такое.
     - Дело такое, от старины. И прабабушка таких купала, как можно спущать!
Скорняк напомнил, сказал робятам, а те и ради.  Один он только не поговел, а
нас обманул:  отговелся я,  говорит.  А сам  уходил со  двора, отпускал  его
папашенька в церковь,  поговеть, на шестой. Ну, я, говорит отговемши... а мы
его все поздравили - "телу во здравие, душе во спасение"...  А мне сумнение:
не вижу и  не вижу его в церкви! А он, робята дознали, по полпивным говел! И
в заутреню вчера не пошел, и в обедню не стоял, не похристосовался. Я Онтона
посылал - смени Гришу, он у ворот дежурит, пусть обедню хоть постоит, нельзя
от дому  отлучаться в такую ночь, -  в  церкви все. Не  пошел, спать  пошел.
Робята  и  возревновали,  Василь-Василич  их...  - поучим его,  робята!  Ну,
папашеньку подождем, как уж он рассудит.
     Гришка  стоит  босой,  в розовой  рубахе, в  подштанниках.  Ждут  отца.
Марьюшка кричит  -  "попался бычок  на  ве  ревочку!".  Никто  его не любит,
зубастый  очень. А руки - золото. Отец  два раза его прогонял и  опять брал.
Никто так не  может начистить самовар или сапоги, - как жар горят.  Но очень
дерзкий  на всякие слова  и баб  ругает. Маша  высунулась  в  окно  в сенях,
кричит, тоже зубастая:  "ай  купаться  хочете,  Григорий Тимофеевич?" Гришка
даже зубами скрипнул. Антипушка вышел из  конюшни, пожалел: "тебя, Григорий,
нечистый от Бога отводит... ты покайся,  - может, и простят  робята". Гришка
плаксиво говорит:  "да я ж ка-юсь!..  пустите, ребята, ради Праздника!.."  -
"Нет,  говорят, начали  дело -  кончим". И Василь-Василич не желает прощать:
"надо те постращать, всем в пример!"  Приходит отец,  говорит  с Горкиным. -
Правильно, ребята, ва-ляй его!.. Говорят:  "у нас в деревне так-то, и у  вас
хорошо заведено... таких у нас в Клязьме-реке купали!" Отец велит: "дать ему
ведра три!" А Гришка расхрабрился, кричит: "да хошь десяток!  погода теплая,
для Пасхи  искупаюсь!" Все закричали  - "а, гордый  он, мало ему  три!" Отец
тоже загорячился: "мало - так прибавим!  жарь ему, ребята,  дюжинку!.." Раз,
раз, раз!.. Ухнул Гришка, присел, а его сразу  на ноги. Вылили дюжинку, отец
велел в столярную тащить -  сушиться, и стакан водки ему,  согреться. Гришка
вырвался, сам побежал в столярную. Пошли поглядеть, а он свистит, с гуся ему
вода.  Все  дивятся,  какой же самондравный!  Говорят: "В колодце отговелся,
будет помнить". Горкин только рукой  мах нул, -  "отпетый!". Пошел постыдить
его. Приходит и говорит:
     - Покаялся  он, ребята,  -  поплакал даже,  дошло до  совести... уж  не
корите.
     А мне  пошептал: "папашенька полтинник  ему пожаловал,  простил". И все
простили.  Одна только  Маша не простила,  что-то грязное ей  сказал  будто.
Вышел  Гришка перед  обедом,  в  новую  тройку  вырядился, она ему и кричит,
играет зубками: "с легким  паром,  Григорий Тимофеич, хорошо ли попарились?"
Опять  стали его  тачать,  а потом  обошлись,  простили. Вечерком  повели  в
трактир, сделали мировую, водчонки-чайку попили.


     После обеда, на третий день, едем в  Кремль  с Горкиным, и  Антипушка с
нами увязался. Поручили Кривую солдату-сторожу при дворце,  знакомый Горкина
оказался, и похристосовались с  ним  яичком.  Горкина  вся-то Москва  знает,
старинный хоругвеносец он, и в  Кремль мы каждую Пасху иллюминацию делаем, -
ну, все и знают.
     У  самого старинного собора,  где наши  Цари корону надевают, встречаем
вдруг  Домну  Панферовну  с Анютой,  ходили-то летось  к  Троице. Как родным
обрадовались,  яичками поменялись-похристосовались,  -  у  Горкина в сумочке
запасец  их,  с  обменными-то  на всех  хватит. Я было  задичился  с  Анютой
целоваться, и  она тоже  задичилась, а нас  заставили.  Ее Домна  Панферовна
держала, а меня Горкин подталкивал. А потом ничего, ручка за ручку ходили  с
ней. Такая она нарядная, в кисейке розовой, а на косичках по бантику. Горкин
ангельчиком ее  назвал.  И все она  мне  шептала -  "а  что, пойдем опять  к
Серги-Троице?.. попроси бабушку". Сердце у меня так и заиграло, - опять бы к
Троице! Посмотрели соборы, поклонились мощам-Святителям, приложились ко всем
иконам,  помолились на Гвоздь Христов, а он за  стеклом, к стеклышку  только
приложились. Народу... - полны соборы, не протолкаться. Домна Панферовна нас
водила, как у себя в  квартире,  все-то  ей тут известно, какие  иконы-мощи,
Горкин  дивился  даже. А  она такое показала,  и он не знал: показала  кровь
царевича убиенного, в чашечке, только уж высохло, одно пятно. А это Димитрия
Царевича, мощи его во гробничке. И хрустальные Кресты Корсунские смотрели, и
цепи пророка  Гермогена,  -  Горкин  нам  объяснял,  -  а  Домна  Панферовна
заспорила:  не пророк он, а патриарх! А народ ходит благолепно,  радуется на
все,  так все  в говорят: "вот  где  покой-отдохновение, душа гуляет". И это
верно,  все забывается, будто  и  дом ненужен... ну, как у Троицы. И  все-то
ласковые  такие, приветливые: разговоримся - и похристосуемся, родные будто.
И дорогу  друг дружке уступают, и дают  даже добрые  советы. У одной девушки
зубы  разболелись, и ей  Домна  Панферовна наказала  маковыми  головками  на
молоке  полоскать, погорячей.  И  везде  под  ногами  можжевельник  священно
пахнет, а Царские Врата  раскрыты,  чтобы  все помнили, что  теперь  царство
небесное  открылось.  Никого в алтаре, тихо, голубеет от ладана, как небо, и
чувствуется Господь.
     В  одной  церковке,  под горой, смотрели...  - там ни души народу, один
старичок-сторож, севастопольский был солдат. Он нам и говорит:
     - Вот посидите, тихо, поглядите в алтарик наш... ангелы будто ходят.
     Посидели  мы тихо-тихо, задумались. И такой звон над нами, весь  Кремль
ликует. А тут - тишина-а... только лампадки теплятся. И так хорошо нам стало
- смотреть в алтарик..  и я там белое что-то увидал, будто дымок кисейный...
будто  там  Ангел  ходит!  И  все будто тоже  увидали.  Похристосовались  со
старичком и все ему по яичку дали.
     А  потом  царевы  гробы  пошли  смотреть,  и даже Ивана Грозного! Гробы
огромные, накрыты красным сукном, и крест  золотой на  каждом.  Много народу
смотрит, и все молчат, Горкин и говорит, гробам-то:
     -  Христос Воскресе,  благоверные Цари-Царицы, россииския  державы!  со
святыми упокой вам.
     И положил  яичко, одно на всех. Глядим,  а это - самого Ивана  Грозного
гроб! И другие начали класть яички, понравился им такой пример. И сторож нас
похвалил при  всех: "вы настояще-православные, хороший  пример  даете". И во
все-то кружечки копейки клали, и  со сторожами христосовались, - все  у меня
губы обметало, очень усы у них колючие.
     А  в  самом  главном  соборе,  где  чудотворная  икона  "Владимирская",
Богородицына, видели святой Артос на аналое, помолились на него и ко краешку
приложились, - такая  великая  просфора,  мне  не поднять, с  пуд,  пожалуй.
Антипушка не знал, что такие святой Артос, а я-то знал, будто это Христос, -
Горкин мне говорил. Домна  Панферовна стала спориться, ужасная она спорщица,
- хотела  устыдить  Горкина. Не Христос  это,  говорит,  а трапеза Христова!
Стали они  спориться, только  вежливо,  шепотком.  Подошел к  нам монашек  и
говорит   душеспасительно-благолепно:   "не  мечите,   говорит,  бисера,  не
нарушайте  благолепия церковного ожесточением в пустоту!" - Горкин его очень
потом хвалил за премудрость, - "вы слышали звон, да не с колокола  он... это
святые Апостолы, после Христа,  всегда  вместе  вкушали трапезу, а  на место
Христа полагали хлеб, будто и Христос с  ними вкушает... для Него уделяли! и
сие  есть  воспоминание:  Артос  - хлеб Христов,  заместо Христа!"  Горкин и
погрозился пальцем на Домну Панферовну: "что?!. взаместо Хрисга!" А она даже
возликовала,  упрямая  такая, "все равно,  говорит,  трапеза!"  Даже монашек
головой покачал: "ну, говорит, у-пориста ты, мать, как бычья кожа!"
     Потом  мы Царя-Колокола  смотрели,  подивились. Мы с Анютой  лазили под
него,   в   пещерку,   для   здоровья,   где   у  него   бок   расколот,   и
покричали-погукались  там,  гу-лко  так.  И  Царя-Пушку  видели.  Народ  там
говорил,  -  всю  Москву может  разнести,  такая  сила. Она-то  Наполеона  и
выгнала-настращала, и все пушки он  нам оставил, потом их  рядком и уложили.
Посмеялись мы на Антипушку-простоту: он и на Царя-Пушку помолился! А под ней
рожа  страшная-страшная,  зеленая, какой-нибудь адов  зверь,  пожалуй, -  на
пушках это бывает, знающие там говорили, а он за святыньку принял!
     И  на  Иван-Великую колокольню лазили.  Сперва-то  ничего,  по каменной
лестнице.  Долезли  до первого  проухи  лопнут!  Ну,  мы  в малые  попросили
поблаговестить, -  и то дух захватило,  ударило  в грудь духом. Хотели лезть
повыше, а лестница-то пошла железная, в дырьях вся голова кружится. Маленько
все-таки проползли ползком, глаза  зажмурили, да  Домна Панферовна не могла,
толстая она женщина, сырая, а юбка у нпей, как колокол, пролезть  ей трудно,
и  сердце  обмирает.  И  Анюте  страшно  чего-то  стало, да  и  меня  что-то
затошнило, - ну, дальше не стали лезть, компанию чтобы не расстраивать.
     Нашли мы  Кривую - домой ехать, а нас Домна  Панферовна к себе  звать -
"не отпущу и не отпущу!" Посажали их с  собой, поехали.  А она  на церковном
дворе живет,  у Марона,  на  Якиманке.  Приезжаем,  а там  на зеленой травке
красные яички катают. Ну, и мы  покатали за компанию.  - знакомые оказались,
псаломщик с детьми и о. дьякон, с большим семейством, все барышни, к нам они
в бани ходят. Меня барышни заласкали,  прикололи  мне на матроску  розаны, и
накокал я с дюжину яичек, счастье такое выпало, все даже удивлялись.
     Такого  ласкового  семейсгва и  не  найти,  все  так и  говорили. Пасху
сливошную  пробовали у них, со всякими цукатками, а потом у псаломщика кулич
пробовали, даже Домна Панферовна  обиделась. Ну,  у ней  посидели.  А у  ней
полон-то  стол  пасхальный, банные гостьи  надарили и кого  она  от  мозолей
лечит, и у кого принимает, - бабка она еще, повитуха. У ней шоколадную пасху
пробовали, и  фисташковую-сливошную, и бабу греческую, - ну закормила.  А уж
чему подивились - так это святостям. Все стенки у  ней в образах, про все-то
она  святыньки рассказала, про все-то редкости. Горкин дивился даже, сколько
утешения у ней: и  песочек иорданский  в пузыречках,  и  рыбки  священные  с
Христова Моря, и даже туфли старинные-расстаринные, которые Апостолы носили.
Ей грек какой-то за три рубли в Иерусалиме уступил-божился... Апостолы в них
ходили,  ему  старые турки сказывали,  а  уж  они все знают,  от  тех времен
осталися  туфли  те очень  хорошо  знают...  Она  их  потому и пристроила на
стенку, под  иконы.  Очень  нас  те священные  туфли  порадовали! Ну,  будто
церковь у ней в квартирке: восемь мы лампадок насчитали. Попили у ней чайку,
ос святыньки, а у ней - и сравненья нет. Мне Анюта шепнула, - бабушка ей все
святости откажет,  выйдет она замуж и тоже будет хранить, для  своих  деток.
Так мы сдружались с ней, не хотелось и расставаться.


     Приезжаем домой под  вечер,  а  у  нас  полон-то дом  народу: старинные
музыканты  приехали,  которые -  "графа Мамонова  крепостные".  Их  угостили
всякими  закусочками...  -  очень  они икорку одобряли и  семушку,  -  потом
угостили  пасхой,  выкушали они мадерцы - и стали они  нам  "медную  музыку"
играть. И  правда,  таких  музыкантов больше  и нет  теперь.  Все они старые
старички,  четверо их  осталось  только,  и  все  с  длинными  седыми-седыми
бакенбардами, как у кондитера  Фирсанова и будто они  немцы: на всех зеленые
фраки с золотыми пуговицами, крупными, -  пожалуй, в рублик,  - а на фраках,
на длинных концах, сзади, - "Мамоновы горбы", львы, и в лапах у них ключи, и
все  из золота. Все  - как  играть -  надели зеленые, высокие, как цилиндры,
шляпы  с соколиными перьями, как у графа Мамонова играли. И только у  одного
старичка туфельки  с серебряными  пряжками, - при  нас  их и надевал, - а  у
других износились, не  осталось,  в сапожках были.  И такие все старые, чуть
дышат. А им на  трубах играть-дуть!  И  все-таки  хорошо  играли, деликатно.
Вынули  из зеленых кожаных коробок медные трубы, ясные-ясные... - с ними два
мужика  ходили, трубы носить  им помогали,  для  праздника: только  на Пасху
старички ходят, по уважаемым заказчикам,  у которых "старинный вкус, и могут
музыку понимать",  на табачок себе собирают... -  сперва табачку понюхали  и
почихали  до  сладости,  друг дружку угощали, и так все  вежливо-вежливо,  с
поклончиками, и так приветливо угощали - "милости прошу... одолжайтесь..." -
и манеры у них  такие вальяжные и деликатные, будто они и сами графы, такого
тонкого  воспитания,  старинного.  И  стали   играть  старинную   музыку,  -
называется "пи-ру-нет". А чтобы нам попонятней было, вежливо  объяснили, что
это  маркиза  с графом  на танцы  выступают. Одна  -  большая  труба, а  две
поменьше,  и еще  самая  маленькая,  как  дудка,  черненькая,  с серебрецом.
Конечно, музыка уж не та, как у графа Мамонова играли: и духу не хватает, от
старости,  и  кашель  забивает, и  голос  западает  у  трубы-то,  а  ничего,
прилично, щеки только не надуваются.
     Ну, им еще поднесли мадерцы для укрепления. Тогда они старинную песенку
проиграли, называется -  "романез-пастораль" которую  теперь никто не поет -
не знает.  Так  она всем  понравилась,  и мне понравилась,  и я ее заучил на
память, и отец после все ее напевал:

     Един млад охотник
     В поле разъезжает,
     В островах лавровых
     Нечто примечает,
     Венера-Венера,
     Нечто примечает.

     Один старичок пел-хрипел, а другие ему подыгрывали.

     Деву сколь прекрасну,
     На главе веночек,
     Перси белоснежны,
     Во руке цветочек,
     Венера-Венера.
     Во руке цветочек.

     Так и не доиграли песенку, устали. Двоих старичков положили  на диван и
дали капелек.. И еще  поднесли,  мадерцы и портвейнцу.  Навязали полон кулек
гостинцев и отвезли на пролетке в богадельню. Десять рублей подарил им отец,
и  они долго благодарили  за ласку, шаркали даже ножками и поднимали высокие
шляпы с перьями. Отец сказал:
     - Последние остатки!..
     В  субботу  на  Святой  монахини  из  Страстного монастыря  привозят  в
бархатной сумочке  небольшой  пакетец: в белой,  писчей бумаге, запечатанной
красным сургучом, - ломтик святого Артоса. Его вкушают в болезни и  получают
облегчение.  Артос хранится у  нас в киоте, со святой водой, с крещенскими и
венчальными свечами.
     После  светлой  обедни, с последним пасхальным крестным  ходом, трезвон
кончается -  до  будущего  года. Иду  ко всенощной -  и вижу с грустью,  что
Царские Врата закрыты. "Христос  Воскресе"  еще  поют, светится еще в сердце
радость, но Пасха уже прошла: Царские Врата закрылись.

http://az.lib.ru/s/shmelew_i_s/text_0030.shtml